Перегной - Алексей Рачунь

Но тяжелее всех человеку, утратившему веру. Все для него рушится в одночасье, все летит в тартарары, все меняет смысл и назначение. Любовь? Да, была любовь, но нет ей теперь веры. И прошлому своему нет веры и будущему. Тому, что было с тобой явно нет веры, нет чести, нет уважения нет в памяти места ибо и самой то памяти веры нету. Надежда? Эта лживая тетка? Эта обманщица и лиходейка… Всегда заместо ее чаяний подсовывается гадость и мерзость. Вместо злата шлак, вместо сладкого питья гной, вместо радости кручина неизбывная, да гадская тоска. И потому то тяжелее всего терять веру. Потерявший веру потеряет все. Обретший веру обретет весь мир. И будет этот мир осиян любовью, и озарен надеждой.

Господи! — чуть не взвыл я голосом, — не дай мне потерять веру в людей, веру в любовь, веру в надежду.

— На—ка, пожуй, — Полоскай тыкал мне в лицо прутиком с насаженным на него,  карасиком, — а то закосел чёто ты, Витька. Ты пожуй, пожуй, да выпей. А то с самогона недогон хуже перегону.

Я взял из рук Полоская стакан, машинально выпил, стал  жевать теплое мясо рыбешки.

— Ты вот про любовь у меня спрашивал, Вить, — заговорил опять Полоскай, выливая себе в стакан остатки, — а я тебе скажу. 

— Я вообще не думаю про это, живу не тужу, оно и ладно, а только знаешь, я в судьбу верю. Вот мы с моей живем хорошо,  как по судьбе написано — бранимся конечно, миримся, деремся быват, а ведь все равно живем. Не бедно не богато, без особой радости, кака там радость—от, хоссподи. Одно мученье. Дитенка  уже поди десяток лет как состругать не можем, не выходят они у нас, дитенки. От этово и характеру не прибавляется. Характер—от, он ить как сахар на ладони, со временем не слаще, а только горше от пота  становится.

Полоскай помолчал, поднес к губам стакан с мутным пойлом и выдохнул.  Вдруг какая—то ясная мысль озарила его мрачное лицо. А  может быть причудливо вспыхнувший на мгновение, остывающий уголек, так его подсветил, что  его лицо сделалось вдруг красивым и одухотворенным. Он отвел руку со стаканом в сторону и сказал:

— Только вот чего я твердо знаю, — поставь меня перед выбором, посули мне златые горы, хоромы изукрашенные, палаты каменные, богатства и яства посули мне, красавиц самых распрекрасных, развеселых да распокладистых, деток мне посули пригожих да умных или предложи, чтоб все, все оставалось как сейчас есть — нищета наша, голь перекатная, нужда, страдания и беды, вечное терпение да баба моя сварливая — я выберу чтобы все оставалось как прежде. Вот это, я думаю, и есть любовь.

И Полоскай, вдруг, в какой—то бесшабашной удали,   плеснул с размаху из стакана в костер. И  огонь, как жаркое пламя любви, как неутомимая надежда, как  незыблемая вера ярким всполохом рванулся в темные, казалось навечно беспросветные небеса.

Было еще тепло. Погода стояла солнечная и сухая.  Но уже оголилась земля, опустели  огороды, воздух стал прозрачней, чище и  студенее. Листопада еще не было, но сквозь листву уже по—другому светило солнце.  От раскуроченной, распаханной земли теперь не шел пар и она лежала, распластанная, как матрац после мародеров, и опустошенная как моя голова.

Осень   шла пятнами как набухшая чернилами промокашка. Шла и учеба в школе, да и вообще любое дело своим чередом. Свое общение с Софьей я до предела сократил — оттрескивал, как веник по половицам, при встрече дежурные любезности и шел по своим делам. Встречи намеренно не искал, но и избегать учительницу считал ниже своего достоинства. В общем вел себя, как угнездившийся на жилплощади квартирант, получивший неоспоримые права на квадратные метры, с той только разницей, что целью моей не было завладение жилплощадью.

Никто  меня   не гнал  из  кельи, но цель  была далека и все отдалялась и уменьшалась в видимости. Живя через стенку от Софьи я от нее был на другом краю света.

Я пропадал у селян и глушил себя работой. Так и тянулись дни. Еще я усилил подготовку к  к давно задуманному  марш—броску. А чего? Ловить мне тут нечего. Засиделся. Пора и честь знать.

Теперь настала пора припомнить, у кого, где и что лежит без дела. Пораскинув мозгами, я скоренько, в  пару дней, обежал  нужные  избы и обзавелся почти всем походным снаряжением. Старые охотничьи лыжи, вещмешок, теплый полушубок и прочее добро я стаскивал на двор и напоказ раскладывал на  траве: тряпичные вещи якобы для просушки, лыжи скорее для демонстрации своих намерений.   Трава упорно не желтела и зеленый фон вместе с лыжами,  вместе с полушубком и валенками мог бы сподвигнуть поэта на цикл  стихотворений из серии: «Стою я на клумбе, в лыжи обутый» — буде таковой поэт здесь  оказался.

 Вел я себя, конечно,  как  идиот. Да что там, будем смотреть правде в глаза — как самый обыкновенный влюбленный баран. В общем, вместо того, чтобы пойти, объясниться, раз и навсегда выяснить позиции,  я  откровенно задурил.

Поиски недостающего инвентаря неминуемо привели меня на пруд, к вагончику. Мне нужен был Полоскай. У него я рассчитывал разжиться кое—каким инструментом, и получить несколько советов по подготовке к походу. Да ещё, так получилось, что поправлял я  с утра кривой Мартынихе сарайку и снабдила она меня по этому случаю бутылкой и закуской. Чем не повод скоротать вечерок в теплых закатных лучах набирающей силу осени?

По  моим подсчетам у Полоская сегодня как раз должно было быть дежурство. Поэтому я, даже не вспоминая про давний Щетиновский запрет  уверенно запинал по скособоченной двери. И в её проёме  столкнулся нос к носу с самим «Предводителем дворянства».

— Это. Полоская кликни. — После недолгого замешательства, выдержав немигающий взгляд Щетины, потребовал я.

— Нет его?

— А где?

Щетина пожал плечами.

— Ну тогда бывай.

— Постой.  Чего у тебя там?

— Где?

— В котомке—от?

— В котомке? Выпивка. Хотел с Вовкой пузырь раздавить, больше—то не с кем, да не судьба, видать.

— Ну — тяжко  дернув кадыком,  — выдавил Щетина — дак чё стоишь тогда, заходь.

— Не, дядя Коля, спасибо. Я хоть и не злопамятный…

— Кто старое это тово, тот тово, —   сообщил Щетина, — а потолковать есть о чем.

И мы выпили, и мы потолковали. В ходе нашей беседы мы еще раз бегали за добавкой и долго  вспарывали гладь пруда да ширь неба над ним нестройные звуки: как на тихий Теэррреээк, на шыр—р–рокий бер—р–реэг, а вывели казаки, сор—р–рок тыщ алашадеэй…

А с утра я занялся уже знакомой мне работой, сдирал оплетку с кабелей и обжигал концы. Теперь я делал эту работу не за кров над головой, а как полноценный, пусть и низкоквалифицированный член коллектива.

Таким образом, с божьей ли помощью, или по немыслимому провидению, я решил проблему — не попадаться на глаза Софье и не видеть ее самому. В общем, всем было так только лучше.  В любом случае, сидеть возле балка, обдирать провод, попивая из котелка вкуснейший чай на травяном сборе,  поглядывать изредка на поплавок удочки было гораздо лучше, чем просто бродить в отдалении по берегу и страдать, страдать, страдать.

Теперь я приходил домой только ночевать и ворочался и метался в своей душной келейке, по полночи не засыпая. Утром, едва только брезжило, с первыми рассветными лучами, еще до петухов я вскакивал, и опрометью бежал на пруд. Я пробовал ночевать в балке, чтобы совсем уже не возвращаться, но по ночам было холодно и я отступился.

Дни шли и их ход втягивал меня в ритм новой — старой жизни. Душа уже не болела и почти о себе не напоминала, только иногда, в грудине, в области сердца, что сдавливалось, как зажатое между двумя занозливыми досками. Оно шебуршалось и ныло, отчего сразу все вспоминалось. И становилось тошно. Я и голыми руками, без рукавиц, хватал кабеля, кромсал их,  полосуя до крови, до глубоких порезов себе ладони.

Ярость переходила в тоску, тоска опять в ярость и, наконец, все внутри гасло и остывало.  Так остывают в угасающем костре угли.  И вместо  мерцающего  рисунка, вместо яркого пульса  жизни, остается лишь ровный круг седины на клочке утоптанной, выжженной земли.

И неясно было уже — что же все—таки лучше. Или жить с больной душой, но чувствовать её каждый миг. Или не чувствовать души, а проводить время чурбак—чурбаком, равнодушно отлистывая растворяющиеся в прошлом дни. Таким муторным заполошьем и влачил я свое заделье, жуя время как безвкусную, комковатую бумагу. 

4.

К приходу с промысла мужиков у меня все всегда было на мази: на костре весело булькал котелок с ухой, кабеля, аккуратными кучками были разложены возле балка, а я, обыкновенно, возился с самой сараюшкой, либо подконопачивая щели, либо что—то где—то подколачивая. В общем я старательно делал вид, что меня ничего не гложет, что у меня все в полном порядке.