Перегной - Алексей Рачунь

— Неееет,  — сначала робко и тихо,  постепенно нарастая загудели дети, а за ними согласно закивали родители. — Это ж каку голову надо иметь… Слыхала, больше тыщщи, сказыват, творений у Ефрема… — гулял по толпе восхищенный шепоток.

— А может быть сам святой Ефрем Сирин не обладал никакими знаниями, а просто взял и из головы пустой создал свои творения?

–  Господь! Господь—от на што! — Торжествующе возопил мужичок.

— Вы хотите сказать, что Господь, умилившись Ефремовой святости, не взирая на отсутствие у него дюжего ума  вложил в него знания? — Хитро спросила Софья.

Мужик уловил хитринку.

— Без Господа не обошлось дак… Господь мудр, а мы аки дети неразумны  перед им… Ересь наводишь. Ефрем — святой. Его рукой господь водил. Господь в него и мысль вселял.

— А вы считаете, что господь будет вселять свою мысль в невежу? Чтобы тот не смог ее ни до кого донести. Вам конечно виднее, но я считаю, что мудрость всегда идет об руку со знанием.

— Так оно, так оно, — бормотал растерянный мужик. — Так то оно так…

— Вас что—то смущает?

Дак а я што говорю,  все знания уже до нас получены. Нам—то и нужно чтобы  азбуку, да тово, счету маненько, так? — он обернулся к своим спутникам.

— Так да не так. Люди всяко говорят  — загомонила сначала тихо и робко, а потом все громче толпа.

Было видно, что разговор Нагорновским людям был крайне интересен,  как интересно все новое замкнутой  в себе группе людей.

— Творения Ефрема Сирина столь обширны, — продолжала гнуть свою линию Софья, что в большинстве своем не переведены с Сирийского на церковнославянский, уж не то, что на современный русский язык. Это значит, что воспользоваться мудростью, заключенной в них, может только человек, знающий сирийский, ныне не употребляемый, язык. А как быть тем, кто его не знает?

— На господа уповаем… — Опять завел свою песню неугомонный дядька.

— На господа надейся, а сам не плошай. Чтобы что—то узнать, надо учиться. Ребенок берет в руки молоток, бьет по гвоздю, а попадает по пальцу. Если он не будет учиться ремеслу, он никогда им не овладеет. Разве будет Господь, видя его беспомощность сам брать молоток и бить по гвоздю?

Народ засмеялся.

 — Нет, Божья помощь не поможет забить ребенку гвоздь. Божья помощь заключается в том, чтобы дать ребенку сил  научиться ремеслу. Дать сил.  И научиться.

Софья  сама ответила на свой вопрос и от этой простой истины как—то просветлело разом в глазах у всех присутствующих.

— Знания умножают мудрость, дают опыт и силы. Знания необходимы. Знания несут свет и разрушают тьму. Так что грех — нести свет или пребывать во тьме и невежестве? Ведь Бог — есть свет, и в Нем нет никакой тьмы.  Так сказал святой апостол Иоанн Богослов в первом своем послании.

Все  молчали, задумавшись. Несколько пар восхищенных детских глаз уже вовсю пялились на странную учителку, говорящую такие непонятные, но интересные вещи.

— Мы Иоанна—от, Апостола только апокалипсис читам… — еще попытался брякнуть неугомонный мужичонка, но его запшикали и затолкали.

А Софья всю игру крыла с крупной карты.

— Что ж, — продолжила Софья, — выбор за вами.  Возможность выбора — это тоже божья воля. А наш урок подходит к концу. Напоследок, я прочту вам стихотворение великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Он написал множество красивых стихов. На написание одного из них его как раз и вдохновила Покаянная молитва Ефрема Сирина. И хотя это стихотворение написано почти 200 лет назад, оно звучит и доныне. Благодаря своей красоте, и благодаря тому, что знание его  сохраняется в людской памяти и  их сердцах. Вот оно: 

«Отцы пустынники и жены непорочны,Чтоб сердцем возлететь во области заочны,Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,Сложили множество божественных молитв.Но ни одна из них меня не умиляет,Как та, которую священник повторяет,Во дни печальные Великого поста;Всех чаще мне она приходит на уста.И падшего крепит неведомою силой:Владыко дней моих! Дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне сердце оживи». 

Класс  молчал. Молчал и я. Действительно, как проста, как доступна истина в устах знающего человека. Не надо шелухи слов, не надо нагромождения смыслов. Достаточно знания и вдохновения. И вот, вместо суесловия, выходят осиянные благодатью строки. Святая молитва, отбросив свою ритуальную форму превращается в певучий стих и находит отклик в  сердце. Потеряна форма, но как ясно и чисто содержание.

Потрясенные родители прощаясь выходили из класса, а я стоял под окном и не понимал, каким ветром в эту тихую погоду нанесло в глаза мои песку и отчего они слезятся.

— Да—а–а. А хорошо ить, а!

Я обернулся. Позади меня, подошедший как всегда неслышно, стоял Федос.  Он и в этот раз не изменил привычке начинать разговор полувопросом.

— Не ожидал, Витенька, не ожидал.

Федос оперся на свой полированный посох, закряхтел, и стал выворачиваться ко мне боком подставляя согнутую в локте руку — просил опоры.

 — Застудился я боком—от, Витя, ты уж пособи до бревнышка до того дойти, там и потолкуем.

Я подхватил Федоса под локоть и мы, не спеша, приставными шажками двинулись.

— День какой сегодня хороший, благостный. — Отпыхиваясь продолжил Федос.

— Да, день хороший.

— Мнение мое таково, — продолжил Федос, — мы все под богом ходим и все во грехе пребываем. И хотя  уже антихрист близок, но душе в праздности быть, только его приближать.

Федос собирался мыслями и набирал воздух будто хотел произнести проповедь. Но  потом видимо понял, что все проповеди сегодня уже произнесены и Софью ему не превзойти.

— В общем, в школу я деток  ходить благословляю. Потому как вижу, что учительница сия имеет ум, а более того, мудрость. И знания, что она будет детям давать, светлы и печали не умножат. Тако я решил, что пусть пока ходят, в школу—от. Все не безделием им  зиму маяться. Но ежели она учинит антихристовому их учить, не обессудь.

— Спасибо, дядя Федос.

— Далее, — резко прервал меня староста, — тебе вход в палаты, где деток учат, воспрещен. Ежели надо чего починить будет, наши мужики пособят. Ты же, антихристово дитя, табачищем воняешь и брагою. Увижу, что ты в школу заходишь, не бывать детям там, понял?

— Понял. Обещаю. Обязуюсь.

— То—то. Хоть ты и неверух, но то мой тебе наказ и урок. Еще напомни Софье, что уговор наш в силе — наши дети будут учиться от  от бесенят антихристовских отдельно. Пусть строго исполняет.

— Хорошо, я передам!

— Уговор наш помнишь?

— Помню.

— Изволь исполнить. Вскоре у нас радение. Изволь. Перед радением—то я тебе еще дам знать. Ступай теперя.

Я уходил со двора на пруд. Только теперь   вместо радости меня шпарил с головы до пят кипучий, как крапивный ожог, стыд. 

3.

Удочка и тишина  прекрасные душевные лекари.  Я сидел на пруду и рассеяно пялился на застывший, как часовой, поплавок.  Мне нужно было побыть одному — слишком много впечатлений за один день. Требовалось их переварить.

Да и Софья, я чувствовал это, нуждалась в отдыхе и спокойствии. Мы выиграли  сражение и теперь нам  требовалось время чтобы забинтовать раны, подлатать форму, вычистить от гари и копоти орудийные стволы, смазать оружие. И продолжить войну.

И вот  я сидел  на берегу и упивался тишиною. Я грыз ее будто  спелое яблоко и чувствовал, как брызжет ее сладкий сок меж зубов и орошает пересохшее,  словно после яростного, истошного вопля, горло.

Цена, которую мне назначил Федос, была на первый взгляд непомерной. Но даже эту цену я готов был выплатить. На кону стоял не мой авторитет, а нечто большее. Ох и хитрый же старикан Федос. И умный. Трудно признавать за противником достоинства, но надо. И совсем уж тяжело признать их в слух, глядя противнику в лицо. Это наверное и называется — смирить гордыню.

Ох и тяжело дается это смирение, ох и тяжело. Тянет после этого побыть одному, но вот беда — только останешься один, как лезут в голову разные мысли, начинаешь прикидывать свой поступок и так и сяк  — не дал ли где маху, сохранил ли лицо, и  вообще нужно ли это всё было? Что это если не гордыня? Вот  ведь змеюка. Опять подкралась и начинает исподволь овладевать душою и сердцем. Но ты,  уже начеку, ловишь ее за хвост, и раскрутив, вышвыриваешь вон. Нет, все правильно сделал, смирил гордыню, укротил тщеславие, избавился от спеси.  И начинаешь собой гордиться. А это значит, опять тебя объял тщеславия вечный демон. Вечная борьба с самим собою. Вечное противоборство двух стихий. Как сказал классик: «Во мне одном два полюса планеты». Ну ёлы ж палы!