Перегной - Алексей Рачунь

Приподняв голову я увидел все ту же синеокую учительшу, заботливо державшую глиняную плошку.

— Извините. Не бойтесь меня. Я больше не опасен. — Просипел я.

— Тише. Тише. Вам нельзя волноваться, — учительница умоляюще смотрела на меня.

— Вас кажется зовут Софья?

— Да.

— А меня Виктор.

В следующий раз я проснулся от жуткой головной боли. Башка трещала крепчайше, а тело было разбитым, как после разгрузки вагона с песком. В избе было темно и я с трудом, не зажигая света, отыскал сигареты и выполз на улицу. Там, на крыльце, вдыхая отравленный дым в пополам с ядреным, настоянным воздухом местных окрестностей я   постепенно приходил в себя.

То, что до меня вчера дошло в один момент и сразу жахнуло по мне громом и молнией,   выстраивалось теперь в цепь событий и аккуратно распихивалось по ячейкам головного мозга.

Толян, шакалья его душа, привезя учительницу из города, поехал по своим барыжьим делам. И наверняка навел обо мне справки. Покончив с делами — заехал попрощаться с учительницей и заодно устроить мне какую—нибудь пакость. Хотел, сука, чтобы я поупрашивал его, поунижался, понабивался в попутчики. А он бы мне выкатил неподъемный счет за перевозку. И вновь пошла бы волна унижений,  упрашиваний. И все это на виду у учительницы, у бабы.

Знал Толян, что уехать — для меня первое дело. Жизненное. Что до зимы, до холодов, мне тут ждать не резон и все правильно рассчитал. Вот только потом то ли передумал, то ли Софья—училка, по глупости, не разглядев, кто это там спит на лежанке, сказала ему, что никакого Виктора здесь нет. Короче, так или иначе, но Толяна уже след простыл и куковать мне здесь предстояло  до его следующего приезда. Попал я в заколдованный круг и никак не могу из него выбраться. Брожу, брожу вокруг да около, как лешак по болоту, а на твердую землю выйти не могу. Паскудно как все обернулось. Да и истерика моя туда же. В глазах учительницы вистов она мне точно не добавила.

А небо уже светало и стали вырисовываться учиненные мной разрушения. Разваленная и расшвырянная поленница,  повалившийся, разломанный забор. Далее все, как и моё будущее, тонуло во мраке. Но там точно было еще немало наломанных дров. Стучать было не ко времени — еще все спали, и я  тихонько стал складывать на место поленницу. Какое—никакое, а занятие. Хоть как—то, но отвлекает от тяжелых мыслей.

Когда поленница была собрана, на улице совсем рассвело. Утро было ясным и блистало чистотой и новизной, как лицо проплакавшегося и умытого ребенка. Свежая от росы, сочная трава шелково стелилась вдаль по окрестным лугам, предметы обрели резкость как на старых фотографиях, таяла чуть видная синеватая дымка, стекленел прозрачный воздух и щебетали птицы.

— Идемте завтракать, Виктор, — позвала меня с крыльца Софья. — Бросьте стесняться и маяться под окном, как бессоница.

Она  упорхнула в дом, а я, повинуясь судьбе и чужой воле, как и положено приживалу, поплелся уныло следом.

— Вы как меня вспомнили вообще? — Спросил я после получашки чая, двух карамелек и неловкой паузы.

— А что тут сложного?

— Ну мне показалось, я достаточно изменился за последнее время.

— Да нет, что вы. — Софья мялась, видно было, что ей тяжело сформулировать мысль правильно и дипломатично. — Просто, вы поймите, я не хочу вас ничем обидеть, такое редко забывается — вы меня тогда, если честно, очень удивили. Сидит такой слегка помятый молодой человек, ведет непринужденную беседу, и вдруг…

— Что вдруг?

— Взрыв эмоций, фонтан чувств, хлещущая  наружу ну, я не знаю, какая—то средневековая, как у идальго, спесь. И все это внутри, все это жжет, а лицо бесстрастно. Только глаза выражают, как бы это сказать, унижение. И терпеть это нет сил, и нет самозащиты от этой обиды никакой, нет действия, нет опыта в такой ситуации. И вот—вот это все прорвет как вулкан, как Везувий, и этим извержением похоронит  вокруг все живое. И, как следствие, человек, давя в себе эту стихию, щадя жизни и разум других живых существ рядом, бежит прочь, чтобы предаться своему гневу, начать саморазрушение. Такое, знаете ли, Виктор, вряд ли забудешь.

Она помолчала, потупив глаза, потеребила край скатерти. Потом вскинулась.

— Я ведь тогда, когда вы убежали внезапно, сразу же как—то поняла — случится что—то плохое. Просто состояние у вас такое было. И после уже, от первого испуга оправившись, поняла как вас обидела. Долго вас ждала, чтобы извиниться, а вас все не было. Ходила, искала вас. Спрашивала. А вы, как сквозь землю… И оттого  мне было еще  хуже. Так что теперь, когда мы, случайно и счастливо, внезапно встретились — хочу просить у вас прощения.

— Пустое, — я махнул рукой, — я тогда конечно сильно обиделся, и, как вы верно угадали, попал в очень неприятную череду злоключений. Но вас не виню. В вашем монологе прозвучало слово спесь. Оно и является определяющим. Так что ни в чем себя не вините. Не надо. Кому из нас двоих и следует просить прощения, так это мне. За то, что я вчера тут устроил. Покорнейше прошу — простите. Я немедля поправлю все разрушения, поленницу вон видите, уже сложил, извинюсь перед жителями, которым тоже доставил неудобства, а перед вами за тот ужас, за то что омрачил вам приезд, вообще готов голову уложить на плаху и подставить под топор. Отсечение  беспутной головы — лучшая воспитательная мера для меня.

Софья засмеялась, точь в точь, как тогда, в момент нашей первой встречи. Она смеялась, и не собиралась останавливаться. Я же, весь красный от смущения,  стремглав выскочил во двор и полетел к сараюшке с инструментами.

К вечеру, когда я все поправил, и подумывал уже было, куда бы мне, ко всем чертям, податься, Софья сделала мне предложение побыть при школе кем—то типа сторожа или подсобного рабочего. Предложение было сделано столь деликатно, что не оставалось никаких сомнений в том, что она его долго и тщательно обдумывала.

Мне же, в моем положении, обижаться было не след. Как мог, я поблагодарил хозяйку:

— Я очень вам признателен, еще раз приношу и прошу принять извинения за причиненные неудобства и уверяю, больше я вам хлопот не доставлю. Более того, буду надежным помощником все время моего нахождения здесь. Впрочем и это, думаю, продлится недолго. Я буду искать и найду способ отсюда выбраться. Ибо выбираться отсюда мне очень нужно.

На том и порешили. 

Часть третья

БЫТИЕ 

1.

В оставшиеся до начала занятий дни Софья  навещала учеников. Она пояснила, что проводит среди них что—то типа тестов, определяя что ученик забыл за лето, а что помнит. Работала с каждым индивидуально,  сопоставляла полученные данные и писала учебные планы. Было видно, что работу свою она любит и относится к ней добросовестно. Этакая подвижница—народница, со своими мечтами и идеалами, взятая из века девятнадцатого и перенесенная в сегодняшние дни.

Я тоже не отлынивал, готовил школу к зиме,  и ходил на сторонние заработки. Круг моих знакомых в Молебной неустанно ширился, а репутация росла. Даже моя истерика мне нисколько не навредила. Видимо такие вещи легко прощались деревенским обществом, которое списывало их на придурь. Для деревни важнее была проблема пьянства. Я же, несмотря на то, что со мной и расплачивались иногда самогоном, проходил по разряду непьющих. Ибо днем не пил, а работал. Это и было в деревенском понимании самым важным.

С хозяйкою встречались мы только за ужином, делили нехитрую деревенскую трапезу, и болтали о всяком — разном. Обычный, ни к чему не обязывающий треп, какой бывает у случайных попутчиков в поезде, волею случая сведенных вместе и вынужденных какое—то время это соседство терпеть.

Похоже мы оба смирились с нашей ролью случайных пассажиров и обоим, от осознания того, что встреча эта — чистая случайность, было легче. По крайней мере мне так казалось.

Да и Софья временами мрачнела и, задумавшись, как бы подвисала. Видя эту озабоченность, какую—то  накатывавшую  временами угрюмость, я старался ничем хозяйку не донимать и вообще как можно меньше попадаться на глаза. Потому и проводил обычно все вечера, да и далеко за полночь на берегу пруда. Держался подальше от вагончика, сидел на бережку, щурился на поплавок, и дымил сигареткой.

Взор мой был устремлен на поплавок, а мысли в будущее. Будущего своего я в этой деревеньке не видел. Оно, будущее, лежало где—то там, за горами и лесами, окутанное туманом и облитое холодными дождями, расплывчатое и неосязаемое. В какой—то неизвестной плоскости находящееся, непонятное, таинственное, устрашающее, но от этого не перставшее к себе манить.