Перегной - Алексей Рачунь

— Где бобышки — вернувшись, сурово подступился ко мне Щетина.

 Я только пожал плечами.

Где бобышки — Щетина, внезапно разъярившись, вырвал у меня из рук недоструганную ложку.

Я вскочил. Повскакивали и мужики.

— Ты чего?

— Бобышки, твою мать, где?

— Ты это, давай свою мать вспоминай, а мою не трожь — спокойно ответил я. —   И вообще, стой, где стоишь, а не то споткнешься еще,  оцарапаешься о мой ножик.

Щетина яростно сверкал белками глаз, выразительно выделявшихся на загорелом и небритом лице.

— Кто нибудь объяснит, что это такое — бобышки и почему меня за них сегодня уже второй человек чуть не прибил? — Спросил я.

Но мне никто не ответил. Поднялся гвалт, разгорался спор. Переполох был нешуточным.   Ясно было одно — бобышки были притоплены на мели в пруду. Остроумно так припрятаны. Что называется — концы в воду. А теперь их нет.

Наконец, до компаньонов дошло, что искать что—то на дне пруда, в сумерках, все равно, что иголку в стоге сена и они отступились. Полоскай убежал в деревню, видимо за самогоном. Остальные уселись возле костра и стали кипятить чай. Мне же было наказано до утра пребывать в вагончике. Я пожал плечами и удалился. Дверь тотчас подперли чем—то снаружи.

— Он это, кто ж еще…

— Спрятал, или Толяну отдал…

— Поделили…

— А я тебе еще тогда говорил — нахрена он нам сдался…

— Он с Толяном—от сюда и приехал.

— Ага, потом в общине жил.

— Вот и выходит, что заодно они…

Голоса бормотали сливаясь в непрерывное журчание, в какой—то непонятный говор. Вердикт выносился явно не в мою пользу. Да что же такое—то! Отовсюду меня гонят, везде я встреваю в какие—то злоключения. И падаю все ниже. Сначала я был гоним   по идеологическим соображениям — так я убежал из Прета, потом — по политическим, так мне пришлось покинуть Штырин, Федос меня изгнал по моральным соображениям — так я оказался на пруду. А теперь мне шьют чистую, без примеси, уголовку. И, походу, будут бить. Раньше я мог рассчитывать на суд, на какое никакое, но отношение. На формальные процедуры. Адвокат — обвинитель. Тут же меня будет судить народ, бессмысленно и беспощадно. Тут не будут искать доказательств. Решено — виноват. Ату его, ату. Хорошо — ежели побьют и прогонят. А то ведь и притопить могут.

Я лежал на топчане, сжимал в кармане нож и прислушивался.

— Да может и не брал он, они, бобышки—от, может там и лежат…. — этот голос принадлежал Полоскаю.

— С утра посмотрим, чего зазря языком молоть, — это уже Щетина, — главное сейчас смотреть, чтоб он не убег.

— Этот может, — поддакнул кто—то, — больно шустрый. Помнишь, как он в первый раз   на берегу появился?

— Сходи—ка, глянь — вдруг уже убег?

От костра кто—то встал, походил вокруг вагончика и вернулся к костру.

— Там он. Куда ему ночью бечь—то?  

— Куда—куда. В Нагорную, к Христосикам. Подозреваю я заговор. — Это опять говорил Щетина.

— Ладно, хорош болтать, еще услышит, неловко как—то. — Это опять Полоскай.

Голоса опять сошли до полушепота и долго что—то обсуждали. А я, в очередной раз покорившись судьбе, плюнул на все, укрылся головой с курткой и принялся считать до ста.

Утро брызнуло мне в лицо ярчайшим солнцем. Оно вломилось в распахнутую дверь и тут же заструилось вокруг головы стоящего на  пороге Изынты на вроде нимба.

— Выходь! — Радостно скомандовал он.

Я тут же вскочил,  одновременно  сунув в карман руку. Полоскай укоризненно покачал головой.

— Выходь, не боись. Нашлись бобышки—от.

Я сидел у костровища и ел печеную картошку. После трапезы мне предстоял путь,  вновь неведомо куда. Несмотря на то, что бобышки нашлись — мне был объявлен суровый приговор — отправляться на все четыре стороны. В гостеприимстве мне было отказано. Прямо как в том анекдоте — ложечки—то  нашлись, но впечатление осталось.

Я поел, собрал свои нехитрые пожитки — куртку, нож, точильный брусок, сигареты, спички и несколько деревянных ложек, что наловчился на досуге строгать. Щетина угрюмо сунул мне в руки узелок с какой—то снедью и тихо сказал — ты уж это, прости если там чего, не обессудь, но это… Народ, короче, против.

— Хорош, ладно? — попросил я его, —   и ты не обессудь. И тоже, если чего, прости.

После я пожал руку Полоскаю, а всем остальным поклонился. — И вы меня простите, люди добрые. Спасибо за гостеприимство, а мне и впрямь пора. Зла на вас не держу, и вы, если чем обидел — не держите тоже. Удачи вам. Пока, мужики. И, ни секунды не медля, развернулся и пошел в деревню.

А солнце, восходя, уже подбривало макушки деревьев на горе за деревней, и там, за этим огненным срезом ждали меня  неведомые тайные дали.

— Постой. Постой, Витя — раздалось у меня за спиной когда я уже прошел с полдеревни. Это был Полоскай.

— Уходишь?

— Ухожу.

— А куда?

— На кудыкину гору, — огрызнулся я, — куда глаза глядят.

— Не выйти тебе самому.

— Это почему же?

— Не выйти и все. Заплутаешь. Тут ведь окромя нашей деревни и нет ничего.

— Как нет, а Штырин?

— Штырин, ежели по полям, да по горам, — задумался Полоскай, — верст семьдесят будет. А ежели по дороге — так и за сто.

— А до дороги сколько?

— Верст тридцать с гаком. Да не дойдешь ты до дороги — заплутаешь.

— И чего предлагаешь?

— А чего тут предлагать, ясен день — оставаться тебе надо. Ждать машину. Толяна ждать.

Через пятнадцать минут Полоскай уже возился с замком на дверях школы.

— Я тут это, — сбивчиво молотил Полоскай, — ну как бы заместо сторожа здесь, в школе — от. Училка у нас городская… С института к нам сюда, с города… Она на каникулах там у себя. Ну а мне тут чё сторожить—то? И от кого. Одна названия — сторож. Я сюда и не заглядываю. Ну в лето раз может и бываю. Надо было бы по уму—то тебя сразу сюда заселить — да я вишь, запамятовал. Ну начисто из башки вылетело. Тут оно ведь как. С одной стороны жилье учительское и комнатушка для сторожа, а с другой школа. Здесь и поживешь покамест.

Полоскай закончил возню с проржавелым замком, посмотрел на него задумчиво и махнул рукой — а, потом смажу.

— Ты  в общем, это  в комнатенке тут в моей поживи пока, особо не волнуйся, все нормально. Тут это, дрова, все есть. Колодец во дворе, если что. Лектричество тут проверь. Оно от дизеля работает. Только это, дизеля мало осталось. Я его это… Вот. Книжки у учительницы тут — тебе интересно будет наверное, а я побёг.

Я не знал как благодарить этого человека. Ценного у меня ничего не было, а слов я подобрать не мог. Я только и мог, что растерянно сказать — Спасибо тебе, Вован. Ты настоящий друг.

А настоящий друг как—то смутился, отмахнулся — Да ладно тебе, чего. Чай здесь тоже люди живут, не дейноцефалы, — и попятился к дверям.

 — Как «стемнает» — забегу, поговорим. — Произнес Полоскай уже на крыльце и был таков. 

7.

Так я начал обживать уже  четвертое  место жительства. Комнатенка сторожа оказалась такой чисто номинально. После крыльца, сразу за входом в избу было небольшое помещение без окон — сторожка.  В ней  был деревянный топчан, застеленный мехом из распоротых овчинных полушубков, стул, да небольшой столик. Далее была русская печь и от нее переход  в комнату учительницы. Здесь был шкаф с утварью, полки с книгами, аккуратная девичья кровать с металлическими шарами на спинках, кресло, стол, несколько скамеек, и окна в занавесках. Снаружи окна запирали ставни.

В комнате учительницы я не задержался. Только позаимствовал  из шкафа с утварью миску и кружку и пошел обследовать двор. Двор был обширен и весь занят дровами, досками, пиломатериалом. Дров во дворе было валом — две больших поленницы под навесом, да еще, с Гималаи размером,  куча не колотых чурбаков. Колодец был исправен, печь тоже.

Я чувствовал себя неким приживалом в учительском жилище, мне в нем было неуютно. Меня терзали сомнения, как хозяйка отнесется к моему вторжению в ее дом, пускай даже и с подачи сторожа. С одной стороны я, получалось, подменял его и выполнял его функции по охране, а с другой стороны все это было чистейшей самодеятельностью. Хотя, даже если мое пребывание будет местной педагогине и не по нраву, детей мне с ней все одно,  не крестить, и наше знакомство надолго не затянется. Здрасьте—здрасьте, хер мордастый и адью, я поехал, у меня дела. Погнали, извозчик.

Так я рассуждал, но все равно — чувство неловкости меня не покидало. Как—то хотелось мне отплатить незнакомому пока человеку за приют, а отплатить я мог только добрым делом. Ибо кроме доброты у меня за душой уже решительно ничего не было.  Целью своей я избрал гору чурбаков. Решив действовать в отношении её решительно и беспощадно я разыскал колун и принялся за дело.