Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Но он настаивает, а беспокойство его растет, и я говорю, что мы мирный народ и никогда не хотели войны.

– Жаль, – вздыхает он, – я бы пошел на войну. Только пока еще не решил, за вас или против.

Тревога заливает его черные глаза, красивое лицо становится излишне подвижным, он сморкается, видно, что его мучает хронический насморк.

– Мне нужно идти, – говорит Карстен. – Мистер Чен, у вас не найдется двухсот фунтов? Мне только дойти до банкомата, я отдам при следующей встрече.

– С огромным удовольствием, – отвечаю я, передаю в длинные, уже слегка неверные пальцы несколько бумажек – и дождливая Парк-плейс снова проглатывает молодого человека в бесформенной куртке.

* * *

– Смотри, – говорил мой отец, показывая поле для вэйцы, девятнадцать на девятнадцать линий, – это Гонконг. Черные – это мы и наши соседи, все, кто живет в Каулуне-за-стеной. Белые – это англичане.

Решительно, Вебер зря сравнил вэйцы, или го, с шахматами, хотя именно шахматы помогают понять ход мысли европейца. Количество фигур на шахматной доске, максимальное в начале игры, к концу почти сходит на нет. Но их и в начале мало – а потому они все время движутся, мельтешат, меняя места, подчиняясь какой-то глупой условной иерархии, пожирают друг друга и в конце концов все гибнут за короля. В наших вэйцы все фигуры равны, фишка, раз поставленная на поле, уже не движется. И чтобы снять фишку или группу фишек, ты должен лишить их всех дамэ, то есть дыхательных пунктов. Иными словами – окружить. И количество твоих фишек на поле растет, как росло число жителей Каулуна-за-стеной, они покрывают все большие пространства клетчатой доски.

– Я даю тебе фору, пусть несколько твоих фишек уже стоит на поле. – Отец ставил на пересечения линий несколько черных кнопочек. – Вот она, наша крепость. Теперь ты должен занять своими фишками как можно большую территорию. Вытеснить англичан.

Наш дом упал в 1993 году, когда англичане наконец решили расселить нас. Старый дракон, дряхлое, кирпичное, обмотанное проволокой чудище с клетками балконов, все в проводах искрящей проводки, почтовых ящиках и бетонной крошке – его даже не взорвали и не разбили чугунным ядром. Его выпотрошили изнутри, сожгли наш хлам, а стену просто привязали тросом к тяжелому гусеничному бульдозеру. Бульдозер рванул – и медленно, как отделяется от бутона завядший лепесток, стена опустилась на песок, а следом, шумно вздохнув, повалились остальные стены. Падали квартиры, зубоврачебные кабинеты, падали опиумные притоны и мясные лавки, падали крыши – наши детские площадки. Наша скорлупа, в которой мы, стиснутые со всех сторон, лишенные почти всех дыхательных пунктов, жили, – треснула, развалилась и огромным пыльным грибом взвилась в небо, чтобы осесть на песок и окончательно раствориться. И мы, пятьдесят тысяч маленьких черных фишек вэйцы, – мы высыпались из нее наружу.

Я больше не бегал по крышам, но ходил по земле, в моей жизни появились расстояния. На велосипеде я стал ездить к морю и сумасшедшими глазами оглядывать бесконечную, сходящуюся с небом пустоту, залитую свинцовой водой, далекие корабли, уменьшающиеся, растворяющиеся в этой пустоте. Я знал, что могу тайно проникнуть в трюм одного из них и уплыть в мир, который распахнулся вокруг.

Море катило свои воды, и были малые волны, что накатывались на берег и тут же отступали, и волны большие – когда вся масса воды разом надвигалась и билась о причалы. И я слышал, что бывала Великая Волна – вода, прибывавшая с огромной скоростью, проникала всюду, и целые города оказывались под водой. Такая волна случалась редко, она, должно быть, подступала медленно, неспешно собирала свои огромные силы – но я чувствовал ее далеко за горизонтом – я знал, что она придет.

Британцы все еще хозяйничали в городе, но уже не были заносчивы, и мы знали – их волна скоро уйдет, и они уйдут вместе с ней. Шляясь в гонконгских портах, вглядываясь в грозовой горизонт, я чувствовал, что это будет только малой волной, а большая – большая еще впереди.

* * *

Чая в чайнике осталось совсем немного, золотистая вода стала почти черной и едва скрывает густой грунт, состоящий из чаинок, а место японцев заняли двое криминального вида арабов. Небритый русский сидит за моим столиком, его зеленые глаза устали. Его столик полностью окружен, и, если смотреть на столики как на партию вэйцы, он лишен всех дамэ, точек дыхания. Он, как и два моих гостя, смотрит на чайник, но тоже его не видит – а видит, возможно, недра земли, чернозем, сырую глину, глубокие скважины, насосы, огромные трубы, трассы черного золота, пересекающие земной шар. И все трубы подключены к огромному подземному резервуару, гулкому, похожему на наш чайник изнутри, а черная липкая жидкость, похожая на чай, плещется уже где-то в районе ржавого дна. Она кончается, выбранные почти до конца земные недра гудят пустотой, зовут, и мой русский, Николай, в ночных кошмарах с ужасом вглядывается в этот свой персональный подземный космос.

Я говорю ему, что, возможно, в Советском Союзе в Прилуках существовал военный аэродром. Там базировалась стратегическая авиация – дальние бомбардировщики Ту-95, турбовинтовые, и Ту-160, сверхзвуковые. А после распада Союза там осталось две эскадрильи, украинцы на них не летали. В 1998 году США выделили Украине деньги на уничтожение этих самолетов, и украинцы уничтожили только часть. Бомбардировщиков Ту-160 было 19. В 2000 году Россия списала Украине долги за газ в обмен на восемь Ту-160 и три Ту-95. Должно было остаться одиннадцать. Один отдали в музей украинских ВВС. Десять должны были уничтожить. Но возможно, и не уничтожили.

Николай сдвигает брови. Он смотрит на чайник не отрываясь. Я смотрю на восковые капли на листе цветка, на официантов, а те тревожно смотрят на арабов.

Я говорю, что, возможно, бомбардировщики где-то лежат, разобранные. И некое восточное государство, возможно, хочет их купить.

– Возможно, – кивает Николай, – но при чем тут я?

Я говорю, что, возможно, он финансировал предвыборную кампанию нынешнего украинского президента. И возможно, через свои связи мог бы помочь восточному государству. Каждый самолет оценивается в 250 миллионов долларов, добавляю я, и восточному государству необязательно нужны все, для начала хватит пяти. Но при любом количестве его доля – десять процентов.

Николай отвечает, что говорить надо осторожно, что теперь всех и везде слушают, тем более – его, тем более – в таком месте. Он просит меня рассказать, откуда я все это узнал, дать адресок – говорит, что с удовольствием купит себе