Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Я замолкаю, потому что вижу: старик растерян. Я пытаюсь найти слова, но вижу его глаза, глаза обманутого ребенка. Они не видят меня, не видят Цю Даня. Они видят улицу в Бангкоке, или в Хошимине, или в Пекине, по которой лет десять назад еще ходили бойкие люди, молодые и не очень – у них была карта города, список достопримечательностей, они владели английским – так чтобы подойти к растерянному белому иностранцу, завести легкий small-talk, спросить о его трудностях и как-нибудь невзначай рассказать, что в этом городе есть магазин «Бриони», где лучшие портные пошьют костюм указанной фирмы за сто долларов. Магазин «Бриони» неказист, там пыльные манекены с обломанными руками несут на плечах такие же пыльные пиджаки – но там есть столик и кресло, на столике – каталог коллекций мужской моды последнего сезона. А в задних помещениях магазина, темных ангарах с железными столами и голыми лампочками, безмолвные женщины в платках, склоняясь над швейными машинками, шьют одежду с глянцевых картинок.

Вебер много ездил, он часто бывал и в Таиланде, и в Китае.

Я смотрю на него, патриарха, аристократическую косточку, одинокую белую фишку, чьи дамэ одна за другой перекрываются со всех сторон. Он, кажется, и вправду верит в то, что у него есть семья, он купил платье для несуществующей жены, в котором она выйдет к рождественскому столу, а себе – себе хотел пошить новый костюм, костюм из Старого Света, с легендарной улицы британских портных, – но вошел и увидел нового хозяина, и в глазах, в открытых европейских глазах, в которых всегда так хорошо все видно, – я вижу ангар, полный безмолвных девушек за швейными машинками, только уже – на заднем дворе Сэвил-роу.

– Мистер Вебер, – зову его я.

Он не отвечает.

– Мистер Вебер! Я могу вам помочь?

– Нет, спасибо. Хорошего вечера, джентльмены! – Он медленно поворачивается, идет к двери, за окном я вижу, как он распускает зонтик и медленно направляется в сторону Пикадилли. Я подхожу к окну и провожу пальцем по пыльному стеклу.

И терновник растет

В знаменитых покоях дворца,

На Великой террасе

Олени резвятся весь день.

Где цари и вельможи? —

Лишь время не знает конца,

И на пыльные стены

Вечерняя падает тень, —

произношу я тихо.

– Они часто уходят, когда слышат про мистера Парсонса, – говорит Цю Дань, – хотят шить у него.

– Ничего, – говорю я, – привыкнут. Подожди.

– Подожду, – отвечает он.

– Здесь ведь будет светло?

– Будет, – отвечает Цю Дань.

– И будут плазменные панели?

– Будут, – говорит он.

– И веб-камеры?

– И веб-камеры, – подтверждает он, усаживаясь за доску.

– Отлично. А пока, – я тоже сажусь и ставлю черную фишку на доску, – ты заметил, какой костюм был на этом джентльмене?

– В общих чертах – да, – отвечает Цю Дань.

– Сошьешь? – спрашиваю я.

– Сошью, – кивает он.

В одном фильме, который я смотрела давно и названия которого напрочь не помню, главный герой, придурковатый лузер, продал душу дьяволу за шесть желаний. Желание у него, собственно, было лишь одно, но он никак не мог сформулировать его так, чтобы получилось именно то, что он хотел. Он потратил все шесть, не став счастливее. По-моему, он неплохо отделался: в конце он вернулся к тому, с чего начал, а душа, уж не помню почему, осталась при нем. Не понимаю, почему фильм был заявлен как комедия. Ведь это одна из главных наших трагедий: желания, которые сбываются неправильно и не вовремя.

Кира Назарова, без определенных занятий

Рождество

– Как только он войдет, ты убегаешь за дверь и бежишь туда…

Странные, то ли арабские, то ли узкоглазые, восточные лица обступают, кружатся, будто ты упала в обморок, очнулась, а они – склонились над тобой. Бомбардировщик ревет, злые моторы, и кто-то срывающимся голосом зовет маму, все невнятнее, все дальше – а над этим звучит то ли клавесин, то ли колокольчики – переливаясь, играют тихую снежную мелодию, легкую, как детская улыбка, но один фальшивит, и оттого что-то зловещее слышится в его звоне. Сквозь сон, как сквозь воду, начинает проступать люстра – ее золотые ветви, с которых, как с плакучей ивы, свисают хрустальные подвески, и желтые огоньки, переливаясь, дробятся в них.

Ты – девочка, пьяная и отчаянная, что заснула в пионерлагере в последний день летней смены. Пока спала – приснилось, что уехала в Европу, стала дорогой госпожой, доставляющей мужчинам бесценную сладкую боль, и познакомилась с молодым и красивым, но бедным, и еще с другим, пожилым, но богатым и обходительным. Ты танцевала с обоими по очереди, но после последнего танца вдруг проснулась не в лагере, а в подвале, среди стен, обитых черным бархатом, – вот так, без перехода. С тех пор люстра под потолком – твое солнце, а о том, что прошел год, ты узнаешь по тому, что твой муж и твой господин празднует с тобой Рождество. Щели между ресницами становятся все шире, сквозь них проникает все больше желтого света, ты видишь черные стены с двумя белыми портретами на них, и ореховый комод, и красного дерева шкаф с изогнутой дверцей, и стол под белую скатерть, на столе – свечи, жаркие огоньки. Сложная деревянная карусель, которая вращается от свечей, от исходящего от них горячего воздуха – она и играет зимнюю мелодию. Лицо твоей дочки, Лили, неподвижно, глаза смотрят на кружащихся ангелов, трубочистов, фонарщиков, на ее белых щеках жар свечей оставляет едва видимый румянец.

– Мама, скоро придет папа, – говорит она, не поворачивая головы.

Я толчком поднимаюсь, цепочка на запястье звенит вслед отлетающему одеялу – я остаюсь в ночной рубашке, белой, кружевной, на груди – крохотный красный бантик.

– Лиля, ты помнишь, о чем я тебе говорила?

– Да, мама, – отвечает она безучастно.

– Куда ты бежишь, когда он открывает дверь?

– Налево. И потом по лестнице. Что такое лестница, мама?

– Такая наклонная штука, чтобы по ней подниматься. Что делаешь дальше?

– Бегу туда, где свет.

– Что делаешь все это время?

– Кричу: «На помощь!»

Она говорит все это ровным голосом, не глядя на меня.

– Лиля, дай мне расческу.

Но Лиля не отрываясь глядит на деревянную карусель, будто увидела в ней что-то, чего не видела раньше, хотя у нас тут все одно и то же –