Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

– С Рождеством, папа! – говорит она по-немецки.

Он опускает ее на пол, поворачивается и закрывает дверь.

– Дорогая, я дома! – говорит он, потом смотрит на меня, будто ждет чего-то, и, не дождавшись, со вздохом садится за стол.

– Дорогая, ты не предложишь мне чай или кофе? – спрашивает он и снова смотрит, и в его глазах грусть – хотя лицо неподвижно и похоже на прихотливо изрезанный морщинами камень.

– Что бы тебе хотелось? – спрашиваю я, и он пытается улыбнуться и машет своей темной рукой с навсегда въевшимся в нее загаром.

– Не надо, не надо! С Рождеством, родные мои!

– С Рождеством, папа! – кричит Лиля и опять целует его.

Часом позже мы сидим за столом, на котором – красная скатерть, на столе гусь с красной капустой, и клецки, а мы едим закуску – фуа-гра из печени того же гуся и салат с рукколой и маленькими сухариками, залитый бальзамико, темным, как стены комнаты, – все это он принес сверху. Мы пьем красное, Richebourg Grand Cru, и при каждом глотке я словно чувствую вкус стенок той самой бочки, в которой хранилось это вино с 2012 года, восемь лет – сырой подвал, голый кирпич, вместо шкафа, вместо стола, вместо кровати – бочки…

– Ты считаешь, это вино созрело? – спрашиваю я, и он, болтая бокал сухой рукой, отпивая, говорит:

– Да, думаю, вполне.

– Может, и я созрела? – спрашиваю я. – Может, и я созрела, чтобы выйти из подвала? Может, пора выпустить меня?

Но он молчит и делает медленные глотки. Он умеет пить так, что край остается чистым, будто его никто и не касался.

– Что в Лондоне? – спрашиваю я.

– В Лондоне дождь, – отвечает он и хмурится, будто вспомнил что-то неприятное.

В Лондоне дождь. Наверху, вероятно, снег. Свет, бесконечный свет, которого я, должно быть, уже не увижу.

– Смотрите, мышка! – вдруг вскрикивает он и, когда мы с Лилей обе вздрагиваем и смотрим туда, куда указывает его палец, быстро хватает со стола тарелку и облизывает ее – чтобы мы не видели.

А еще через час он разрешает нам открыть подарки, и Лиля радостно бежит к своему, самому большому, пакету и тихо ахает, а глаза ее блестят в полумраке чистым детским счастьем. В пакете игрушечная плита, старинная, из металла, с медными ручками и горелками, крохотная утварь для нее: кастрюли, чайнички, чашки, кажется, из настоящего серебра. В другом пакете – куколка с фарфоровой головой, такая же бледная, как мы с Лилей, с ярко-голубыми глазами и в бежевом платьице с юбкой, расшитой кружевом. Отдельно – крошечный зонтик от солнца, такой же кружевной.

Лиля подбегает к Людвигу, усаживается к нему на колени и, почти мгновенно сползая, чтобы вернуться к своей кухоньке, спрашивает, указывая на свою новую плиту: «Папа, тебе чай или кофе?»

А я расстегиваю чехол с черным шелковым платьем, легким, как паутина, с кружевными вставками и с вышивкой антрацитовым жемчугом, прихотливыми линиями разбегающейся от груди к плечам.

– Примерь, – просит он, и я прошу его отвернуться и переодеваюсь – платье до конца расстегивается сбоку, рукавов нет, так что цепь без проблем проходит. Я беру из бюро самую длинную белую нить бус, надеваю «снизу», вступая ногами, как в обруч, – бусы большие, можно пустить по плечам почти до талии, а надевать сверху – мешает цепь.

– Готово, – говорю я, медленно поворачиваюсь перед зеркалом, а Людвиг вдруг сдержанно ахает, и, когда поворачиваюсь, я вижу слезу в уголке его глаза. Он смотрит на меня, но как будто и сквозь меня – на бледный портрет за моей спиной.

Я медленно подхожу к нему и присаживаюсь рядом.

– Спасибо, – говорю я, – это очень красивое платье. Ведь ты его шил для меня в Лондоне, да?

– Да, – тихо отвечает он и снова смотрит на портрет, а потом говорит, медленно, словно надиктовывая на невидимый диктофон: – Мой отец всегда заказывал там платья для матери.

– Людвиг, – тихо говорю я и провожу рукой по его жесткой, задубевшей щеке, – Людвиг, почему нам не съездить в Лондон вместе? Твоя мать ведь ездила с отцом в Лондон, да?

– Да, – отвечает он.

– Людвиг, почему бы нам тоже не съездить? Там, наверное, красиво, там прекрасные портные – они снимут с меня мерку, сошьют еще одно платье, а тебе – костюм. Мы вместе выберем ткань, я буду советовать тебе, какую выбрать. Ведь твоя мать тоже советовала отцу, да?

– Да, – отвечает он.

– Так в чем же дело?

Он молчит, тяжело оглядывая комнату. Его взгляд вдруг останавливается на кресле, что стоит у входа в наш подвал, к ножке которого привязан мой пояс. Во мне застывает ужас, но он будто не замечает, сидит и молчит.

– Дело в том, что нам некуда ехать, – отвечает наконец Людвиг и берет мое лицо в свои руки, а я не отстраняюсь. Его руки холодны, в нем осталось мало тепла, и все оно – в его глазах, в которых я вижу грусть и, что бы ни было, не могу не жалеть мужчину, единственного мужчину в моем мире.

– Ты ведь родилась после Карибского кризиса, так? – спрашивает он и, не дождавшись ответа, продолжает: – А я помню его, помню хорошо. Я много раз представлял себе, как упадет атомная бомба. И мы, богатые и информированные – успеем спрятаться в бункере. Отсидимся там, пока опасность минует, пока все пройдет, и вылезем… Вылезем в ничто, в отравленное пространство между белым небом и черной землей. Просто представь себе это, Кира. И поверь мне – той Европы, в которую ты так хотела, давным-давно нет. Там, наверху, есть кучка заблудившихся, ничего не понимающих и очень несчастных людей. Ты хочешь к ним?

– Людвиг, – спрашиваю я и, пока спрашиваю, смотрю то на Лилю с ее новой кухонькой, то на гуся, тускло блестящего при свечах, на вино, темная кровь Richebourg Grand Cru, – Людвиг, разве мы – не заблудившиеся и несчастные? Разве это не про нас?

Черный бархат на стенах поглощает звуки, но сейчас в комнате и без того устанавливается бархатная, черная тишина. Он первым ее нарушает.

– Там, в пакете, еще подарок.

Я открываю большой пакет, разрываю обертку, из-под которой проступает красный бок конверта от пластинки. На конверте в две краски изображена девушка, черноволосая, с порочными цыганскими глазами. Рот ее покрашен красным, а внизу пластинки затейливым шрифтом написано: «Nouvelle Vague. Guns of Brixton». Он никогда не дарил мне поп-пластинок, и