Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

– Я нашел ее, – говорит он. – Я измучил всех продавцов своим пением, – он снова пытается улыбнуться, а слеза в его глазу пропала, – но один паренек в Лондоне каким-то чудом понял.

И я, кажется, тоже понимаю и медленно достаю блестящий черный диск из футляра, осторожно сдуваю пыль, иду к проигрывателю. Через секунду она начинает звучать, и мое воспоминание бежит перед глазами – яркое как никогда. Клуб «Феликс», темнота, подсвеченные красно-розовым колонны.

Алкоголь после нескольких бокалов вина, как и сейчас, шумит в голове, а вокруг кружатся, галдят безликие люди, заблудившиеся и несчастные, – но они расступаются, когда Арно ведет меня за руку, обнимает и медленно вводит в круговорот танца.

When they kick at your front door

How you gonna come, —

темным, тягучим голосом поет вокалистка, и я приподнимаюсь на цыпочки: воспоминание ведет меня, я медленно начинаю кружиться по подвалу.

– Ты позволишь? – Людвиг подходит, берет меня за талию. И я доверяюсь ему, даю себя вести. Мы – под землей, в сердце Швейцарии, где-то под Альпами. В перезвоне гитары, в мягких аккордах пианино мимо течет гусь, текут бокалы с дорогим вином, и остатки фуа-гра, и рождественская карусель, и наша дочка – на полу с игрушечной кухонькой. Где-то над нами идет густой рождественский снег – и вся наша идиллия для того, кто глядит сверху, похожа на стеклянный шарик, внутри которого – домик с желтыми окошками и снег точно так же падает, только встряхни. Девочка хотела в Европу – и вот она здесь, и у нее семья, обеспеченный муж, много платьев, она справляет Рождество и танцует. Двое потерявшихся – нашли друг друга, думается мне, и почему-то уже не хочется противиться этой мысли – и я признаю ее, пропускаю в себя и кладу голову на его плечо. Я танцую с моим воспоминанием, а он – возможно, со своим, и Арно в моей фантазии облачается в костюм-тройку, у него галстук-бабочка, твердое, будто каменное, лицо, грустные глаза и шапка седых волос. Мы танцуем, и рождественский снег падает с далекой и непредставимой высоты где-то над нами.

– Мама, папа! – вдруг вскрикивает Лиля и идет к нам с куклой в руке, сует ее нам, показывает на нее. – Папа, мама, а это – тоже человек?

Когда-то в Дюссельдорфе на набережной ко мне подошла цыганка. Хорошо одетая молодая женщина, гуляющая в одиночестве, показалась ей легкой добычей. И правда – людей вокруг почти не было, и спрятаться от нее за чужие спины было нелегко.

– Я ехала в Мюнхен к родственникам, по дороге меня обокрали, я осталась без билетов, без денег, у меня в Мюнхене больная мама, – завела цыганка свою пластинку. – Старый богатый человек хотел спать со мной, но я отказалась – помогите чем сможете, двадцать центов, тридцать центов…

– Почему? – спросила я, и цыганка сбилась, не готовая к вопросу, и замолчала.

– Почему ты не хотела спать с ним? – спросила я.

Ева Ксешинска, без определенных занятий

Касабланка

– Ну, и что у вас опять случилось? – спрашивала Ева, сидя за столиком в кафе на Савиньи-платц, поправляя светлые волосы, которые перед выходом она два часа накручивала на бигуди, фиксировала муссами, укладывала особыми заколками, чтобы выглядеть героиней классического черно-белого кино.

И Сессилия, полноватая, по-спортивному одетая девушка, сидящая напротив, отвечала:

– Понимаешь, мы с этим кретином ездили в Касабланку.

Кретином назывался художник, американец Дэниел, которого знакомые звали просто Дэн и с которым Сессилия встречалась уже много лет. Это он познакомил двух девушек, и именно Еву Сессилия почему-то выбрала, чтобы плакать у нее на плече всякий раз, когда что-то случалось.

А случалось постоянно – трудно себе было представить более непохожих друг на друга людей, чем Сессилия и Дэн.

Дэн, с бритой башкой, в кожаной куртке и док-мартенсах на высокой шнуровке, завис в Берлине случайно. Он делал то, что у современной глобальной молодежи называется «путешествием по Европе» – шатался из хостела в хостел, по три дня на каждую столицу. В Берлине у него кончились деньги. Дэн устроился рецепционистом в тот же хостел, в котором жил, – потом снял квартиру и начал писать картины.

Вся квартира Дэна была уставлена холстами с одним и тем же мотивом – изображением немецкого герба, схематического квадратного орла, к которому вполне подошел бы слоган шоколада Ritter Sport – «Quadratisch, praktisch, gut»[4]. Полотна были метр на метр, два на два, одно даже шириной в четыре метра – с несколькими десятками маленьких орлов на белом фоне. В Германии картины успеха не имели.

Пока Дэн рисовал, Сессилия изучала экономику и проходила практику в компании «Дойче Люфттранспорт». Она была девушкой правильной и старательной и старалась не обижаться, когда руководители маркетингового отдела «Дойче Люфт-транспорт Ост» говорили в ее присутствии:

– Правда в том, что практиканты в больших компаниях – это рабы. Узаконенная форма рабства. Они делают все, что мы говорим, и ничего за это не получают.

Так одному из рабовладельцев маркетингового отдела пришла в голову идея специальной акции, приуроченной к запуску прямого рейса Берлин – Москва. Он решил собрать журналистов всех известных изданий и прокатить новым рейсом в Москву – на один день, но со всеми удобствами. Первым классом, с проживанием в пятизвездочном отеле и небольшой культурной программой. Сессилия должна была сделать всю подготовительную работу, обзвонить журналистов, зарезервировать номера, а в качестве приза – могла сама полететь в Москву.

Об этой поездке Сессилия потом рассказывала Еве, а Ева кивала и понимающе улыбалась – она-то хорошо знала, как обычно бывает. Сессилия не знала.

Управленцы «Дойче Люфттранспорт» вели себя в Москве как школьники на экскурсии. Огромный чужой город, показавшийся дикой смесью Гонконга и Лас-Вегаса, почему-то располагал к мысли о вседозволенности.

Вся компания вместе с журналистами посетила парк Горького, и Вольфганг, глава пиар-отдела, был ужасно разочарован, увидев, что это совсем не похоже на знаменитый фильм. К вечеру, после церемонного обеда в гостинице, журналисты разошлись по номерам, а веселая компания авиапромышленников пошла разведывать ночную жизнь Москвы. К двенадцати топ-менеджмент, пьяный и шумный, как гуси на выгоне, сидел в клубе, по которому сонно передвигались густо накрашенные девушки на высоченных каблуках и в откровенных платьях. Девушки ловили на себе взгляды мужчин и, если взгляд задерживался на них дольше нескольких