Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Телевизор он принес в коробке, перевязанной ленточками, коробка была странно легкой, и я решила, что это очередное платье, похожее на те, что носила его мама. Но под оберткой была картонная коробка, а когда я ее открыла – увидела белый пенопласт, и из-под него вкусно пахло новой пластмассой. Телевизор оказался совсем маленьким, похожим на плоский монитор от компьютера. Он сам протянул сверху антенну, продел тонкий проводок под дверь.

– Хочешь посмотреть сразу?

– Нет, – ответила я.

В тот день мы съели целого гуся, мило беседовали за столом, попивая вино, и немного подурачились с Лилей, разговаривая разными голосами и обсыпая ее облачками разноцветных конфетти. Цветные бумажные кружочки липли к его черному пиджаку, оставались на галстуке, на крахмальном панцире рубашки – он смеялся сдержанно, но тепло, шутил и был по-своему очарователен. Он был единственный мужчина на нашей с Лилей женской планете, и он принес нам чудесную вещь – окно в далекий верхний мир. В ту ночь мы уложили Лилю за перегородкой, у отопительного котла, и я допустила его до себя.

Телевизор я включила, когда он уехал в одну из своих командировок, а Лиля спала. Я вытащила припрятанную бутылку брюта, достала из холодильника клубнику, изготовившись смотреть. Я включила его, и грохот, нестерпимый крик верхнего мира заполнил наше убежище.

Вот они, другие люди – несколько десятков ржущих масок, сидящие на скамейках кадавры, которые, когда не ржали, смотрели вытаращенными глазами на ведущего, человечка, бегавшего перед ними и извивавшегося, как на шарнирах.

Я переключила канал – несколько горилл пинали мяч, стараясь попасть в ворота, и трава, нестерпимо зеленая трава под их ногами была слишком далеко и слишком не в фокусе, а я очень много дала бы за крупный план. По другому каналу были новости, упавший самолет, горы искореженного металла, горелое мясо – вот там крупных планов было предостаточно. По третьему показывали демонстрации, толпы людей на улице с плакатами, и солдат, почему-то узкоглазых, которые неподвижно стояли вокруг. И все, все безостановочно кричали, словно ведущие разных каналов слышали друг друга и старались друг друга переорать. Перед глазами рябило и мелькало, и я выключила его, чтобы перевести дух. В голове заскреблось подозрение, которое никак не хотелось впускать в себя, но которое росло – подозрение, что он опять прав, с верхним миром действительно что-то не так. Строгие черные стены, волнистые формы нашей мебели, благородное дерево, наконец, клавесин и наши платья, из Франции, из Испании, из Лондона, наши бледные лица, наше свинцовое зеркало – в этом мире телевизор был лишним, он транслировал инопланетные сигналы, яркую бессмыслицу.

Отдохнув час, я включила его еще раз. Видимо, была глубокая ночь, и по нескольким каналам показывали вещи, которые можно купить, и только по одному шел старый фильм. На черном фоне, похожем на бархатный, в зеленых отсветах показалось лицо, бледное лицо в шапке черных волос, тонкая шея в наглухо застегнутом воротнике, ордена и эполеты. Человек сидел в подземном гроте, и со всех сторон текла музыка, в которой я сразу же узнала «Парсифаля» Вагнера, а потом камера скользнула по стенам подземелья, дальше, к освещенному зеленым озеру, по которому плыла позолоченная ладья, и кто-то был на ней. Кто-то прикованный цепью, но камера снова возвращалась к человеку, смотрящему на озеро с каменного балкона, и к нему входил другой, седой, в парадном мундире, низко склонялся и, обращаясь «ваше величество», докладывал что-то государственное. Человеком тем был король Людвиг Баварский, и я сидела в одном гроте, он – в другом, и все это было так жутко, что я опять выключила телевизор.

Я не сдалась, предприняла еще одну попытку – на этот раз с Лилей. Мы сели смотреть «Германия ищет суперзвезду», и я увидела, что за время, пока я была внизу, поп-музыка стала окончательно невыносимой. Мальчики одинаково педерастически ныли, а девочки блеяли невнятные слова и мелодии. Лиля с интересом смотрела на мелькающие краски, а потом вдруг замурлыкала мелодию, совсем другую. Мелодию, от которой я вздрогнула, – мелодию песни, под которую мы танцевали с Арно в «Феликсе». Я быстро выключила телевизор и стала подпевать как могла, придумывая на ходу слова, мешая немецкий с русским, и снова почувствовала его руки на моей талии. Телевизор исчез через неделю, Людвиг просто унес его, и я даже не спросила почему.

* * *

Последние приготовления закончены, я надеваю колье, бриллианты блестят при свечах, и думаю, насколько красивее, таинственнее драгоценные камни выглядят именно в таком свете. Я думаю о ювелирах, которые делали эти украшения, о портных, которые шили мое платье, представляю себе ателье и тех и других, каждое – копией нашей комнаты: бархатные стены, люстры и картинки с цветами, только вместо кровати – то столик с неведомыми серебристыми машинками, то стол с машинкой швейной, горами тканей, с ножницами и портновским метром. И ювелир с лупой в глазу, и портной во франтоватом пиджаке – оба в моих фантазиях похожи на Людвига.

– Лиля, ты помнишь, что надо делать?

– Да. Папа заходит, и я бегу…

Я подхожу к столу и беру вазу, тяжелую вазу черного дерева, на которой изможденные африканские женщины, как кариатиды, держат ее горлышко. Он может не упасть. Тогда резервный вариант – эта ваза. Я швыряю ее ему в голову. Он может упасть не вперед, а назад, и тогда я до него не дотянусь – но выбирать не приходится.

– Лиля, ты все поняла?

– Мама, а зачем нам туда, наверх?

– Там волшебная страна. Там тебя ждет лучший рождественский подарок на свете.

– А папа пойдет с нами?

– Да, дочка, конечно.

Он приближается, я это чувствую. Вазу я держу в руках, готовая к броску. Что-то щелкает в двери, пока он открывает замок.

– Лиля, готова?

Он заходит, в темно-коричневом костюме-тройке, с пестрым галстуком-бабочкой, в рубашке невиданного, довоенного, наверное, покроя, на манжетах которой сияют зеленые огни запонок.

Он заходит в дверь боком, осторожно, потому что несет в руках разноцветные пакеты. Он делает шаг именно там, где натянут наш ремешок, переступает, даже не заметив его. Я сжимаю вазу в руках.

Он ставит на пол разноцветные пакеты, и в этот момент Лиля бежит. Она несется ему наперерез, к полуоткрытой двери, к темной кишке коридора, за которой должна быть лестница, а там – свобода, которую я уже давно представляю себе как огромное световое пятно, море солнца. Пробегая мимо него, она зачем-то замедляется, а потом