Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

крупных купюр и решил оставить книгу себе. Насос я купил у соседа, а вечерами на крыше представлял себе пустынные горы и душу, которая в одиночестве страшится темноты – среди тысяч тусклых лампочек, бетонных плоскостей, жаркого дыхания соседей, криков и ругани в опиумных притонах.

А потом я спускался вниз, и с площади Ямен, единственного свободного места, если не замечать валявшиеся полуживые тела, смотрел вверх – на убегающее в небо вертикальное государство светящихся этажей, на тысячи жизней, рвущихся в поднебесье. Тогда я думал, что наш город будет расти вверх еще и еще и, когда мне стукнет тридцать, мы окончательно переселимся на небо.

* * *

Ровно через двадцать минут плывущая в сером дождливом сумраке Парк-плейс рождает еще одного посетителя ресторана. Средних лет, темноволосый, чуть небритый, но иной небритостью, нежели бледный русский за соседним столиком. Темная щетина на смуглой от южного загара коже – как тень в карандашном рисунке, наложенная художником. Другая тень – его тревожные глаза, они не бегают, как у воришки – но стреляют по углам, ищут чего-то, на чем могли бы наконец остановится и погаснуть. Он отряхивает зонтик и кидает на стойку, где уже лежат несколько таких же, похожих на подстреленных летучих мышей. В темной бесформенной куртке, джинсах и насквозь мокрых кроссовках он идет ко мне широким шагом, кивая удивленно смотрящим на него официантам. Это Карстен, Вебер-младший, наследник.

– Здравствуйте, – выпаливает он, – я вас с трудом нашел. У меня не очень много времени, мне надо еще много чего сделать, поэтому рассказывайте…

– Садитесь, – показываю я ему, он грузно падает на золотой диванчик, – хотите чаю?

Чаинки уже осели, но наследник берет круглый, похожий на прозрачную планету со случайными отростками, носиком и ручкой, чайник, официант приносит чашку. Он наливает – и буря в золотистой воде взбилась опять, коричневые размокшие бревна лапсанг сушонга медленно опускаются на дно. Скоро они сформируют еще один ландшафт, непохожий на предыдущий.

– Как ваши дела, мистер Чен? – спрашивает он нетерпеливо.

– Все хорошо. Только что встречался с вашим отцом.

– Как? Он здесь? – Наследник быстро окидывает тревожными глазами зал, но не видит за столиками никого, кто мог бы быть похожим на его отца. – И вы со мной договорились здесь? А если бы он задержался?

– Не волнуйтесь, он не задержался. Он поехал на Сэвил-роу, – успокаиваю его я. – Карстен, вы надолго в Лондон?

Он ненадолго. Приехал с друзьями, из Австралии, они хотели посмотреть Лондон, а он – словом, немного помог, и теперь они стонут оттого, что здесь идет дождь, и хотят увидеть Ниццу, а может, Берлин, но не столько сам Берлин, сколько бункер Гитлера, а он не знает, существует ли еще этот бункер и можно ли туда попасть. Они там хотят отпраздновать Рождество, в бункере.

Глаза смотрят на чайник, но, как и глаза отца, его не видят. Возможно, они видят содержимое собственного кармана, кожаный кошелек с кредитными карточками, какая-то уже заблокирована отцом, какая-то еще нет, но его не интересуют ни та ни другая – а интересует бумажный пакетик, стиснутый между ними, обычный крошечный пакетик из клетчатой бумаги, вроде тех, что мой отец прятал между страниц поэтического сборника, а внутри – совсем немного легкого, как пыль, порошка.

– Он не продал вам компанию, мистер Чен, так ведь? – спрашивает вдруг Карстен.

– Нет, не продал. – Я улыбаюсь и аккуратно, чтобы опять не вспугнуть чаинки, наливаю ему еще лапсанга.

– Спасибо. Мистер Чен, разрешите, я вас покину? – Он быстро снимает бесформенную куртку, остается в свитере с V-образным вырезом и голубой рубашке, даже неглаженая она выглядит очень дорогой. – Я сейчас.

Его глаза тревожно обыскивают столы, он поднимается, официант деликатно провожает его в туалет, хрусталь в люстрах позвякивает в такт его резким движениям. Японцы как один собирают со столов свои ноутбуки, вкладывают в кожаные портфели, дружно идут к выходу, чтобы исчезнуть под дождем. Русский делает резкое движение рукой, что-то рявкает, подвески на люстре снова еле заметно колеблются – и девушки встают из-за стола, собирают свои мобильные в одинаковые сумочки Louis Vuitton. У одной из девушек потекла тушь – должно быть, у той, что плакала. Ее глаза блестят, и свет свечей отражается в этом влажном блеске, и лицо девушки – такое, будто оно озарено картиной другого мира, неземным светом, в который она вглядывается, пытаясь найти ответ – но не находит и потому опускает усталую голову, и все они исчезают за дверью вслед за японцами. Русский остается один, наливает еще рюмку и тяжелым взглядом буравит тарелки с остатками еды.

Карстен возвращается из туалета, двигаясь неожиданно плавно и спокойно. Его глаза тоже успокоились, будто нашли опору, – и я теперь вижу в нем отголоски той силы, что излучает его отец.

– Я продам вам компанию, – доброжелательно начинает он, – я продам вам ее, когда унаследую, сразу. Причем именно вам. Потому что здесь, – он окидывает рукой золотой с зеленым и коричневым зал, но имеет в виду то ли Британские острова, то ли весь материк, – здесь вообще ничего не должно оставаться. Здесь все кончилось, уперлось в стену. Мы уже не знаем, что и зачем. Но я не уверен, что унаследую ее. У старика кто-то есть.

– Вот как? – спрашиваю я.

– Да, это точно. Я был у него – у него в шкафу висело женское пальто, хотя никого вроде не было видно. Он доволен, хотя совсем забросил дела. Наверное, она приходит, когда никого нет. Так что не исключено, что наследница внезапно объявится.

– Вас это огорчает? – спрашиваю я.

– Нет. А вас?

– Это меня не касается, – отвечаю я. Я нисколько не огорчился. С женщиной еще легче договориться.

– Вообще он немного странный, – говорит Карстен. – Когда встречаемся, рассказывает мне про детство. Про детство я уже много раз слышал, вы не думайте! – Молодой Вебер стал разговорчив, и я понимаю, что содержимое пакетика, хоть ненадолго, но подействовало. – Но он рассказывает другое. Про чекистские подвалы, про грот этого сумасшедшего короля Людвига Баварского. Вы слышали про такого?

Я качаю головой, но Карстен ничего не объясняет.

– И еще он говорит, что у него есть семья. Понимаете, мистер Чен, семья! Притом что живет один. Не удивлюсь, если скоро явится на арену молодая жена.

Чайник пуст на две трети, и к Карстену возвращается беспокойство. Он вдруг спрашивает, будем ли мы воевать. Он говорит «мы с вами», но опять, как в случае с жестом, имеет в виду весь мой народ.

– Я не военный, Карстен, я