Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Вебер улыбается, у него спокойная улыбка – наверное, такая же, как во времена советских бонз и его сверхприбылей. Он отвечает, что уже почти не управляет компанией, что все управление в руках у коллеги, мистера Цанга. Еще он говорит, что уже стар как монарх и что единственное право, которое у него осталось, – право вето. И он, на правах монарха, хочет им воспользоваться, так что, пока он на троне, компания продана не будет. Еще он делает движение рукой – едва заметное, но такое, что официант сразу его замечает, кивает и идет к кассе.

– Я против продажи, и это не обсуждается. Надеюсь, я не обидел вас…

– Что вы, мистер Вебер, – начинаю я, но тут подходит официант, и его внимание переключается. Официант помнит Вебера, и Вебер его помнит. За дежурной приветливостью, похоже, скрывается истинная симпатия к тихому гостю, который так хорошо смотрится на фоне интерьера.

– Кофе, сэр?

– Не надо, Уоррен. – Вебер достает кредитку. – Как дела? Много работы?

– Нет, мистер Вебер, сэр, все терпимо. Вы покидаете нас?

– Да, Уоррен, на Рождество положено возвращаться домой. Я надеюсь, эти, – Людвиг понижает голос и кивает в сторону «русского» стола, – не причинят тебе много хлопот. Ты не устал от них?

– Нет, сэр, – все так же ровно отвечает Уоррен, но по его печальной улыбке я ясно вижу, что устал, – мы всегда рады нашим гостям.

Уоррен прокатывает кредитку Вебера через сканер, Вебер ставит подпись, прикладывает двадцатифунтовую бумажку.

– Мой багаж уже внизу, Уоррен, – говорит Вебер. – Такси пусть подадут через два часа, я прогуляюсь до Сэвил-роу.

– Да, сэр, – Уоррен убирает машинку для карточек.

– Счастливого Рождества, Уоррен. Кстати, ты все еще болеешь за твою футбольную команду? Хорошо они играли в этом году?

Уоррен грустно вздыхает и виновато улыбается, словно извиняясь то ли за свою команду, то ли за свою страну, то ли за время, в какое им обоим выпало жить.

– С тех пор как мистер купил мою любимую команду, – он еле заметно кивает в сторону небритого русского, – они играют значительно хуже.

Уоррен кланяется и уходит, Вебер подает мне руку.

– Было приятно, мистер Чен. Мне жаль, что не обрадовал вас своим ответом. Мы ведь еще увидимся?

– Непременно, мистер Вебер, – отвечаю я, – кстати, я тоже скоро пойду на Сэвил-роу.

– Хотите сшить костюм? – без интереса спрашивает Вебер. – Могу вам рекомендовать портного.

– Спасибо, сэр, я по другому делу. У меня там приятель. Когда я в Лондоне, я всегда захожу к нему поиграть в вэйцы.

– Пардон?

– Вэйцы. Древняя китайская игра. Вам она, возможно, известна под японским названием «го».

– Ах, го! – Вебер вежливо улыбается. – Конечно, что-то вроде наших шахмат. Приятного вечера, мистер Чен!

Он медленной, хотя еще не старческой походкой идет через зал, и официанты кланяются давнему постояльцу, а я смотрю в пустой угол: кажется, будто с его уходом нарушилась симметрия зала. В золотом – с зеленым и коричневым – ресторане за центральным столиком одна из русских девушек истерично рыдает, хватая за плечо своего небритого покровителя, а он сидит неподвижно, буравит глазами стол, словно перед ним не рюмки и сгрудившиеся тарелки с едой, не белая скатерть и огни люстр – а реки и озера нефти и ржавые огромные трубы, вентили и манометры, глубокие земляные ямы и далекие, безлюдные просторы.

За соседним столиком мои соотечественники из Сингапура все так же медленно пьют чай, еще через столик галдят японцы, заглядывая друг другу в экраны ноутбуков.

В центре моего столика в вазочке стоит цветок – маленькая кувшинка, и по листьям ее словно текут застывшие белые капли. Я всматриваюсь и вижу, что это капли воска – видимо, свеча стояла слишком близко. Потом делаю медленный глоток – золотистая жидкость вливается в меня, и мысли текут еще спокойнее, подобно течению древней реки, а ум становится еще яснее.

* * *

Мой отец бежал из Китайской Народной Республики в 1967 году, прихватив с собой фамильные драгоценности и сборник классической китайской поэзии. Часть драгоценностей отняли на таможне, остальное он выменял на мебель и посуду, а вот сборник долго служил ему верой и правдой – между страницами он укладывал утрамбованные пакетики с кокаином, разбавленным парацетамолом, а то и вовсе зубным порошком, – книжка вручалась заказчику и возвращалась с денежными купюрами, проложенными, опять же, между страницами.

Крепость Каулун, она же Каулун-за-стеной, была кварталом внутри Гонконга, обнесенным стеной по периметру – сто на двести метров. Официально, пока Гонконг принадлежал англичанам, территория Каулуна была островком КНР, на самом же деле она не принадлежала никому. Люди были оставлены там на произвол судьбы и пока не вылезали за стену, наслаждались самоуправлением, или попросту анархией – так что прятать кокаин между страниц не было особой нужды. В крепости торговали наркотиками и женщинами, грабили друг друга, лечили зубы и размножались. Этажи громоздились на этажи, надстройки-скворечники лепились на крышах, улицы сужались – и к моменту моего рождения в 1978-м небо с земли можно было увидеть, только посмотрев вертикально вверх. Улицы исчезли, стали редкими проходами между домами шириной в метр, над землей же дома срослись – по крышам, по дощатым переходам, сквозь дыры в прорубленных стенах можно было обойти весь наш город. Нас было тридцать тысяч – на ноль целых две сотых квадратных километра.

Я вырос на крышах нашего города, как Карлсон из шведской сказки, – играл там, гонял на скейте и велосипеде, вот-вот готов был сорваться, но ни разу не упал. С крыши я видел странные дома вокруг, такие же высокие, но стоящие невероятно далеко друг от друга, с целыми полями травы и песка между ними, бессмысленными, ненужными. Оттуда я видел английские машины и самих англичан – высоких, надменных, со снежно-белыми лицами.

– Они уйдут, сынок, – говорил отец, пока мы сидели в нашей трехэтажной комнате, где было что-то вроде нар для спанья, в три ряда, а остальное было завалено отцовским хламом, и играли в вэйцы, я – черными, отец – белыми, – все уходят, сынок. Японцы ушли, уйдут и эти.

Отец потерял свою книжку с поэзией, когда мне было двенадцать, я нашел ее годом позже, когда рылся в хламе в надежде найти велосипедный насос.

Роса опадает, и небо высоко,

Осенние воды чисты.

В пустынных горах, в одиночестве, ночью,

Страшится душа темноты.

На странице с этим стихом я обнаружил несколько