Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Ты учил французский. Я понимала, чем ты живешь. А теперь? Ты только просишь денег и говоришь, что учишься. Я чувствую, что ты… исчезаешь куда-то. Что меня просто нет в твоей жизни.

– Мама, какая ерунда! – Я убираю руки под стол, разминаю кисти. Кокаин действует.

– Ну расскажи, чем ты живешь? Занимаешься музыкой? Пишешь что-то? Кто твои друзья?

Тишина нависает над ресторанным залом, пианист играет попурри из Моцарта, и люди в зале говорят приглушенно, и все это вместе звучит как фабрика издали – мерное гудение, позвякивание приборов. Закрой глаза – и ты как будто в полой трубе, и только музыка доносится с какого-то ее конца… Это все об одном и том же.

– Что тебе рассказать, мама? – спрашиваю я и чувствую, что кокаин помимо воли выталкивает из меня слова. – Что же наконец удовлетворит твое любопытство? Тебе рассказать, мама, как пахли те мужчины, которые поднимались в нашу квартиру и втаскивали купленную тобой мебель, а я, ребенок лет семи, вдыхал их запах? Пот и грязь, мама, пот и грязь, земля, улица – открытый мир, сладкое, запретное, как окраинные районы, как дворы новостроек… У отца был не такой запах, и те мужчины, которые приходили к тебе в гости, когда ты ушла от отца, и те, с кем он, отец, обедал – все пахли по-другому…

По-другому пахли и те мальчики и девочки из Лондона, с которыми я учился, – ради этого запаха не стоило менять страну. Зато парни с окраин, водители грузовиков, уборщики в ресторанах – они дышали потом и марихуаной, у одного из этих рабочих я принял из рук первый джойнт. Джойнт, мама, косяк, марихуана – я затянулся, потом еще и еще, и через пару затяжек и лондонский кокни, и ирландский джок, на котором они говорили, мне показался роднее моего немецкого. У меня были хреновые оценки по английскому, мама – зато твой обожаемый сын, на которого ты возлагала такие надежды, научился говорить, как парни с улиц, и вертеть косяки – ловко, на подоконнике, на колене, на кирпичной кладке, на борте грузовика.

Я смотрю в твои расширяющиеся глаза, мама, и думаю – ты так хотела огородить меня от жизни, ты выключала телевизор, когда на экране были сцены насилия, и говорила: мы это не любим. Имея в виду меня и себя. А когда в Лос-Анджелесе, на пустой и пыльной дороге, здоровенный бритый парень взял меня за задницу, отвел на задворки какого-то склада, толкнул в темноту – я не сопротивлялся, и сердце сладко замирало… И запах этого парня – солнце, соль, рабочая грязь – мне опять понравился больше, чем то, как пахли студенты и студентки в Лос-Анджелесе, – ради этого, право, не стоило менять континент и пересекать столько часовых поясов. Зато они долбили кокс. Кокаин, мама, – и деньги, которые посылала мне ты и посылал отец, – радостно оседали в карманах дилеров, а твой сын… О, твой сын ловче всех на курсе умел насыпать на стол горку, а потом провести по ней карточкой – и готова длинная, чуть загнутая дорожка, «автобан» – этому слову их научил я…

Немного эйфории, потом отходняк, когда вспоминаешь свои детские игрушки и готов заплакать, – это кокаин, мама. Все, больше ничего. Ну да, еще секс – когда трахаешь ты, тогда имеет свои плюсы. Когда тебя – то, в общем, лучше обойтись.

Я везде всегда ездил на такси, мама. И в Мельбурне тоже – этому я научился у тебя, до папы ты не могла купить машину, после – она была тебе уже ни к чему. А вот в Берлине я освоил и полюбил берлинское метро. Шестая линия, мне показал русский художник Леонид, – по ней ездят парни с мутными глазами, редкими зубами и зелеными лицами. Они выходят на Шварцкопфштрассе, на Веддинге, на Леопольдплатц – ты видишь их и идешь за ними. В переходе, где никто не смотрит, суешь десятку, и парень выплевывает из-за щеки шарик героина, туго завернутый в полиэтилен и запаянный зажигалкой. Почему выплевывает? Ну как же, мама? Если накроет полиция, а у тебя во рту десять шаров героина – просто глотаешь их все, и как бы не при делах. И потом весь твой путь домой – одна сплошная молитва. Чтобы пакетики не раскрылись в желудке, потому что тогда это твоя последняя поездка.

Да-да, я знал их всех, этих парней с шестой линии. И они знали меня, хотя как будто немного опасались – потому что тут ты все-таки добилась своего, мама, ты воспитала меня не таким, как они, и сколько бы я ни хотел сбросить с себя твое хорошее воспитание – они чувствовали во мне чужака.

Все это пусто, мама. Я мешаю кокаин с героином – это называется «спидбол», – сплю с мужчинами, у меня не будет детей, а у тебя – внуков. Я не знаю, чем мне занять всю оставшуюся жизнь. Я не знаю, стоит ли ее чем-то занимать или лучше попытаться прожить ее под героиновым наркозом, проскользнуть. Потому что нас всех обманули, мама, героин тоже не делает счастливым, он только приглушает боль.

Мама, все бесполезно. Все слишком усложнилось, я попробовал все, у меня сотни номеров в телефоне, все звонят мне, я звоню всем. Людей слишком много, они все случайные. И если кто-то не случаен тебе – ты ему точно случаен.

Это слишком много для одного, мама. Мне двадцать шесть, я опять сменил город, но это уже не помогает. Возможно, поможет перезагрузка… полная перезагрузка…

И я шевелю губами, не произнося ни слова, как во сне. Все это проносится в моей голове в одну кристальную кокаиновую секунду. И уже на излете, предчувствуя близящийся отходняк, я торможусь и говорю:

– Да, мама. Иногда занимаюсь музыкой. А мои друзья – это Дуглас и Дженнифер. Я вас обязательно познакомлю.

Мне очень нравится фильм «Кабаре», нравится по многим причинам. В нем прекрасные цвета, он музыкальный, в нем сочно отражен этот сладострастный позор, предшествующий рождению Третьего рейха. И я с прискорбием должен констатировать, что нацисты в нем – лучшие люди, потому что все остальные – либо проститутки, либо педерасты. Но более всего мне нравится его потрясающая, лунатичная концовка – когда все бляди в перьях отплясали и оттрубили в трубы, когда бесноватый Джоэл Грей прокричал свой последний оревуар, поклонился, как сломанный паяц, и исчез за занавесом – и тогда в неровном, мутном зеркале фольги, призванной на сцене изображать