Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

* * *

Я очнулся от звонка телефона – мягкая водянистая героиновая греза еще плыла перед глазами, когда я взял трубку. Почему-то показалось, что это Дуглас. Но это была мать.

– Карстен! – Ее высокий, крикливый голос был то ли взволнованным, то ли обиженным. – Карстен, почему ты не берешь трубку? Я тебе с утра звоню.

– Я заснул, – сказал я, удивляясь звуку моего голоса.

– Заснул?! У вас уже полпервого! Ты что, не в университете?

– В университете, – ответил я, – заснул прямо на паре. Вчера много учил.

В трубке настала тишина. Мать переваривала сказанное – и, кажется, решила не углубляться.

– Карстен, я сегодня приеду в Мельбурн. Я давно к тебе собиралась, а сегодня Сюзанна туда едет, и я решила ехать с ней.

Снова тишина – на этот раз задумался я.

– Да, мама, конечно, только… У меня тут квартира однокомнатная, одна кровать… Я много учусь… Может, на выходные хотя бы?

– Я уже взяла билет. И мы с Сюзанной остановимся в гостинице. Я прилечу в шесть.

– Но я не смогу тебя встретить, у меня вечерние занятия…

– Я приеду на такси. А часов в девять мы вместе поужинаем. Сынок, мы с тобой так давно не виделись… Я… Ты не представляешь, как я соскучилась…

– Конечно, мама, я тоже…

Я вдруг закашлялся, в ужасе понимая, что сейчас будет.

– Ты что, болеешь?! – в ужасе вскричала мать на том конце провода.

– Нет, мама, нет… Я подавился… Мне, это… в туалет надо… Можно я перезвоню?

– Ну конечно! И я сразу позвоню, как прилечу! И в квартире хотя бы прибери!

Я быстро сбросил звонок и побежал в туалет – меня мучительно стошнило. Сладковатый привкус героина все еще стоял во рту и был теперь отвратителен – от него хотелось блевать еще и еще. Я с трудом оторвался от унитаза, насыпал еще одну крохотную дорожку, вдохнул. Мне показалось, что сейчас стошнит опять – но вялая волна, как тепловатая вода, накатила снова, и вроде полегчало.

Я набрал Дугласа – он снова не подошел. Но как только я положил телефон на стол – тот зазвонил опять.

– Алло!

– Карстен! – прокричала Дженнифер, и голос захлебнулся. Послышались всхлипы, потом ее голос повторил еще раз, уже шепотом, мое имя.

– Что такое? – спросил я, уверенный, что она точно удолбалась.

– Стив… – прошептала она и тоскливо завыла в трубку, прерываясь, чтобы шумно втянуть воздух.

– Что Стив? Ушел от тебя? Передознулся? Принял ислам?

– Карстен, он умер… Бросился под поезд.

– Когда? – спросил я. Волна забрала пальцы ног – я вытянулся на диване, прикрыл глаза и поплыл, словно оттолкнувшись от берега.

– Сегодня рано утром. В метро… – Она снова захлебнулась рыданиями. – Карстен… Карстен… Он мне звонил вчера в двенадцать, а я не подошла…

– Да? А мне в час, – ответил я, но она не слышала.

– Карстен, приезжай, слышишь… срочно… Я у него… у него… дома.

– Дженнифер, у меня мама сегодня приедет. У меня бардак в квартире, и я месяц не показывался на занятиях…

– Карстен, Ка-а-арстен… – Она забулькала в трубку что-то совсем нечленораздельное.

– Хорошо, сейчас приеду…

Я сбросил звонок, снова набрал Дугласа. В трубке была тишина.

Тебе звонят, ты звонишь. Такое ощущение, что эти звонки, те, что от тебя, и те, что к тебе, никогда не находят друг друга в бесконечном эфире. Это все об одном и том же.

* * *

До Дженнифер я ехал на такси – квартира Стива была неблизко. По дороге я все пытался думать о нем, но не получалось. Стив был нормальный парень, не из тех, кто запоминается. И уж точно не из тех, кто прыгает под поезд. Вместо этого думалось о том, как приедет мать и придет смотреть, как я живу.

Думалось о том, что презерватив надо убрать, и о том, чья же, собственно, сперма, в нем и на ковре. На поворотах подташнивало, я надел темные очки, сквозь дымку заляпанных стекол смотрел на город, обожженный полуденным солнцем. По радио играла старая песня No Doubt, и Гвен Стефани шептала в микрофон: «Why do we get suspicious, do you want someone else?» – И дальше запевала в полный голос, будто ее, как и меня, вот-вот вырвет: «…’cause everybody wants everybody else, everybody wants everybody else…»

На водителе была рубашка с логотипом Polo, гораздо крупнее, чем он должен быть, на руке были часы Patek Philippe. Мельбурн. Еще один город.

Она наверняка спросит меня об отце. Она знает, что я ездил к нему в Люцерн неделю назад. Он был неразговорчив, все смотрел исподлобья, как я хожу по его особняку, смотрел и молчал. И только один раз, когда я хотел спуститься в подвал за пивом, что-то такое мелькнуло в его глазах, какая-то искра, какая-то жизнь. Он взял меня за рукав, усадил на диван и пошел сам, а я наблюдал, как он исчезает за поворотом, старый, крепкий, почерневший, как сухое дерево, в своем костюме-тройке, с воротником под горло. Потом вернулся и почему-то заговорил про Советский Союз, про тюрьмы. Сказал, что там очень гуманно расстреливали – выводили из камеры будто на допрос, а в одном из переходов неожиданно стреляли в затылок.

И мне тогда показалось странным, что я вижу каждый день десятки, а то и сотни людей, меняю друзей, страны проживания, языки, на которых говорю, – и везде, во все города и на все вечеринки мира, таскаю с собой свое проклятое одиночество. А он, мой отец, засел сиднем в своем гнезде и, кажется, вполне доволен, ждет не дождется, пока я свалю. Может, едва я отъеду, он рванется звонить молодой любовнице, и она сразу примчится…

Он не провожал меня в аэропорт – отправил с водителем. Когда машина отъехала от дома, стоящего на отшибе, в самом глухом углу какого-то леса, я вздохнул с облегчением. Уверен, он тоже.

Дженнифер встретила меня на пороге – с опухшим лицом и всклокоченными волосами. Симпатичная девушка, молоденькая куколка-тинейджер с большими глуповатыми глазами. Зареванная, она не стала безобразной, как это случается с женщинами постарше, – просто выглядела еще глупее. На ней были джинсовые шорты, топ D&G, и часики RADO Joaillerie на руке.

Я прошел на кухню, пнув пару разбросанных по полу носков, обошел раздавленную металлическую банку из-под пива. У Стива был пол из деревянных грубых досок, весь прожженный – о него часто тушили бычки. На кухонном столе