Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

октябрь, желтые листья, холод и свет, а серые дома казались отцветшими, как на пленке. Я сделала несколько шагов через совершенно пустую стоянку такси, мимо автобусных остановок с погасшими табло и остановившимися часами. Там, за бесконечным полем свободных парковочных мест был магазин сотовой связи, в витрине – новые айфоны, хотя я понимала, что в ответ на любой звонок услышу все ту же тишину. В той же стороне в мутном небе висело холодное осеннее солнце, горело, как индикатор безнадежно испорченного прибора.

У перекрестка из земли торчал железный ящик с нарисованной на нем красной молнией – от него к столбу со светофором тянулся провод, и еще провода бежали от фонаря к фонарю – в тишине я слышала, что будка тихо, будто себе под нос, злобно гудит, и провода, что сплетались и расплетались в сером небе, гудели и дрожали – все громче, громче, громче. И когда я наконец опустила глаза, то сначала увидела, что светофор на пустом перекрестке все еще работает и показывает красный, а уже потом – заметила его. Человек в черном костюме и с узким черным галстуком стоял на той стороне неподвижно. У него были абсолютно черные волосы, смуглое, чуть желтоватое, неподвижное лицо – молодой китаец, зрачки которого горели странным черным огнем мне навстречу – сквозь узкие прорези глаз, как через смотровые щели. Он тоже смотрел на красный свет светофора и тоже ждал, когда тот сменится на зеленый.

– Что вы здесь делаете? – крикнула я ему через улицу, и вышло почти беззвучно, сипением, провода надо мной гудели гораздо громче, но он услышал.

– Люди ушли, теперь я живу здесь, – отвечал он, и слова его звенели в холодном воздухе. Он повернулся вполоборота и махнул рукой вверх по улице, над которой все еще висело красное солнце. – Мы мирный народ. Мирный рабочий народ.

И тут совсем далеко, в конце длинной улицы, что-то задрожало, загремело и подняло пыль. Оттуда медленно, но неуклонно приближалось что-то, неясная сонная масса, бормочущее и топочущее море, которое разливалось по улицам и закрывало горизонт. И тогда я побежала – прочь от перекрестка, от магазина сотовой связи, через пустыри стоянок – обратно в аэропорт, через рамку металлодетектора, в зал отлетов. И там, через багажные ленты, за резиновые шторки, по темным кишкам коридоров – я ползла, бежала, катилась, пока руки не нащупали бархатную поверхность, пока уши не услышали знакомый гул вентилятора и пока не открылись глаза – одновременно с тем, как под потолком включилась люстра.

* * *

Проснувшись в моем подвале, я сразу вскочила – все кружилось, я хваталась за металл кровати, пыталась привыкнуть к окружающим предметам, успокоить пляшущую перед глазами картинку. Бархат, черный бархат вокруг – мрак казался бескрайним, а люстра, и клавесин, и шкаф с изогнутой дверцей, и умывальник с зеркалом, и гравюры с изображениями растений – все будто висело в черном космосе, и оттого так ужасно кружилась голова.

«Черт, это кончится, это скоро кончится, не может не кончиться, – думала я, – кончится, и я выйду на улицу, и там будет солнце, и полные улицы народу, и свежий воздух» – но я вспомнила мой сон, и что-то во мне как будто оборвалось. А потом я вдруг впервые внимательно посмотрела на старую, черно-белую, или, правильнее сказать, коричнево-белую фотографию. На ней в объектив смотрели двое, мужчина и женщина. Они стояли чуть склонившись друг к другу, он – скорее, чтобы компенсировать разницу роста. Ему было лет сорок, но его лицо было узким и молодым, породистое лицо с тонкими губами, прямым носом, бровями, несколько нависшими над глазами, но нисколько не портящими спокойного и веселого взгляда, уверенность которого передавалась через десятилетия, через старинную фотокамеру, сейчас, когда его уже наверняка нет в живых. Он был в костюме-тройке и при бабочке, немного растрепавшейся, отчего смахивал на артиста, кинозвезду прошлых времен. Женщина была в белом платье, с ниткой жемчуга на шее и серьгами-подвесками в ушах, смотрела она грустно, но, когда я внимательнее вгляделась в ее лицо, я сначала отвернулась, а потом метнулась к умывальнику, к мутному зеркалу над ним – так что цепь, не успевая за мной, загремела по полу. Вглядываясь в свое лицо, я вдруг сделала то, что он попросил меня тогда, в первый день: собрала волосы, попробовала уложить двумя бандо, закрывающими верхнюю часть ушей, а то, что осталось, – поднять кверху. И хотя у меня действительно еще не хватало длины, – я вскрикнула, отскочила к кровати, забилась в угол и долго тряслась, пока он не пришел. Эта женщина – и я – мы были похожи, очень похожи. Тот же овал лица, тот же крупный, грубоватый рот, глаза, о цвете которых я могла лишь догадываться, но про себя уже не сомневалась, что они были зеленые. Нос – нос у меня когда-то был другой, большой, немного сплющенный, вотяцкий – но я переделала его в клинике, и он стал точь-в-точь как у той женщины. Я оглядывалась на фотографию и тряслась, потом начала икать, потом плакать без слез – я вдруг поняла, насколько все серьезно.

И когда он вошел, все так же элегантно одетый, в бежевом пальто, в пиджаке, на этот раз сером, в жилетке и тускло-зеленом галстуке – у меня уже не было сил ему противостоять.

– Дорогая, я дома! – произнес он снова в пустоту, снял пальто, повесил на вешалку и двинулся ко мне. – Не плачь, пожалуйста! – Его голос звучал сокрушенно, будто это не он запер меня, приковал – и я почти готова была поверить в этот момент, что нет, не он. – Что я могу для тебя сделать?

– Выпустить меня, – ответила я и подняла глаза, но увидела портрет и поняла, что просьба останется без ответа.

Он сел в кресло, и все происходящее каким-то сумасшедшим образом приняло вид семейной сцены. Вот истеричка жена, которой надо непонятно что, вот любящий муж, который ее успокаивает.

– Мой сын, – наконец сказал он.

– Что с вашим сыном?

– Меня зовут Людвиг, обращайся ко мне на «ты». В конце концов, – он вздохнул, – у тебя это получалось, когда мы танцевали. А сын мой не знает, куда себя деть. Иногда мне кажется, он сам себя боится.

– Он не живет с вами? – спросила я.

– Понятия не имею, где он живет, – ответил он, – мотается по всему миру и до сих пор не знает, что ему нужно. Мне кажется, он просто очень несчастный, – сказал он, и мне снова захотелось плакать.