Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

какое-то кривозеркалье, будто шла по улице голая, будто на мне был пояс шахида – хотя я всего лишь хотела посмотреть на то, как он идет, когда не знает, что на него смотрят. Он шел, слегка покачиваясь в такт музыке у себя в наушниках, широко шагал, лениво поворачивал голову – и люди сами расступались перед ним, давали дорогу, так что ему ни разу не пришлось хоть немного свернуть с той прямой, по которой он двигался. Он словно шел по какой-то другой, не той улице, он был один, один во всем мире и гулял по нему как хотел. Это было так восхитительно, что, если бы я была той девочкой из пионерского лагеря, которая когда-то открыла Большую Тайну Мужчин, – я бы непременно в него влюбилась.

* * *

Он знал, когда прийти, – и пришел, когда я сидела на кровати неподвижно, когда эта бархатная комната придавила и заткнула меня. Страшным был черный бархат на стенах, страшными были шкаф темного дерева и бюро со множеством ящичков, вроде того, что я видела в музеях, и кровать-монстр, металлическая, сваренная из тонких труб, согнутых в кружевной узор, с шеями и головами лебедей на спинке – к которой прикован конец моей цепи, и вся эта кровать – как один сплошной кошмар из детских снов. Но страшнее всего почему-то было из-за пианино или клавесина, к которому я боялась даже приблизиться. Инструмент был очень старым, от изгибов его темного дерева прямо несло каким-то средневековым ужасом, и еще вспоминался один клиент, который взахлеб рассказывал об изобретении Казановы, «кошачьем пианино». В это пианино запирали живых котят, и при нажатии на клавиши железные шипы вонзались им в хвостики. Картину эту никак не удавалось прогнать, а потом я чувствовала, что сама оказалась в таком пианино и вот-вот придет кто-то, кто на нем заиграет.

Я знала толк в страхе, в темных фантазиях, я зарабатывала этим деньги – и потому дрожала мелкой дрожью, ожидая его прихода.

Он вошел с перекинутым через локоть левой руки пальто и букетом цветов – в правой. Он улыбался.

– Дорогая, я дома, – произнес он в тишину, пальто протянул в мою сторону, но, увидев, что я не двигаюсь, не встаю с кровати, сам подошел к шкафу и повесил его. Цветы, огромный букет роз с зеленью, с веточкой каких-то крошечных ягод и даже каплями росы на лепестках, отчего особенно хотелось плакать, – он опустил мне на колени, и я, кажется, даже выдавила из себя «спасибо».

– Тебе нравятся розы? Или у тебя есть другие любимые цветы? Расскажи, я буду знать.

– Нравятся, – ответила я, и он деловито подошел к умывальнику с медными кранами и наполнил водой вазу, африканскую, черного дерева, с резными изможденными женщинами, которые держали анорексичными руками ее горловину, – еще одна вещь из ночного кошмара.

– Тебе еще принести что-нибудь?

– Принеси мне мой айфон.

Он усмехнулся, покачал головой – так, будто какие-то его опасения на мой счет подтвердились, медленно повернулся к двери, набрал на замке код, так что из щели, за которой не было видно практически ничего, снова на секунду повеяло свободой, и так же медленно закрыл ее.

Я думала, он больше не вернется, но он вернулся. Он принес мне мой телефон и еще какой-то пакет с вышитым на нем логотипом.

– Прошу, – он подал телефон с легким поклоном, и я недоверчиво приняла его из загорелой высохшей руки. Взяла медленно – так что успела заметить прекрасный шелк его рубашки, манжеты, аккуратно загнутые, прихваченные замочком серебряной запонки. Я аккуратно тронула кнопку, двинула пальцем слева направо, разблокировала экран. Телефон как телефон. Что сделать? Сразу набрать кого-нибудь, повернув экран к себе, и прокричать в трубку, что я в беде? Или не подавать виду, поиграться с ним, выйти в интернет и уже потом, когда он уйдет… Оставит он мне телефон? Что я успею сделать под его пристальным взглядом?

Но он не видел экрана, я держала его повернутым к себе, и, кажется, даже не смотрел на меня. И я уже ткнула пальцем в иконку браузера, а потом все-таки раздумала и хотела вернуться к набору номера – но вдруг поняла, что бессмысленно и то и это – и в отчаянии швырнула айфон куда-то в темноту. Он ударился об изогнутую дверцу шкафа, от него отделились крышечка с надкусанным яблоком и аккумулятор. Корпус от-рикошетило прямо к моим ногам, и я увидела, как по экрану поползла похожая на раздавленного паука трещина.

– Нет сети. Черт, нет сети, ты знал!

Я уже поняла, как буду жалеть об этом – дура, истеричка, ведь там были фотографии и эсэмэски, все это можно было смотреть и перечитывать, а сеть могла пойматься, например, у вентиляции. Но пока я лишь повторяла:

– Нет сети, нет сети!

Он виновато развел руками, хотя я видела, что он доволен.

– Ты молодец, – сказал он, – эти цацки – они ведь ни к чему. Тебе будет чем заняться и без того. Смотри, что я принес, – и протянул мне пакет с логотипом. Я взяла его, посмотрела внутрь – там, завернутое в полиэтилен, лежало платье, белое и длинное, со сборками на спине и плечах, с черным абстрактным узором, с поясом высоко под грудью. И когда я его развернула, на одном из рукавов увидела прорезь, которая закрывалась пуговками: чтобы я могла его надеть, не снимая цепи.

* * *

Мне приснился аэропорт – пустынный, без единого человека аэропорт Темпельхоф, который закрыли в этом году и из которого я летала на частном самолете с одним богатым клиентом. В непомерно огромном здании на стойках регистрации лежала пыль, табло прилетов и отлетов было мертво. Лучи холодного солнца, что прорывались внутрь сквозь световые колодцы, рисовали на полу ровные квадраты, и они были неподвижны.

Я неуверенно шагала, как Грета, сестричка Хензеля, попавшая в жилище ушедшего на охоту великана, шаги гулко отлетали от стен, и хотелось крикнуть: эй, куда подевались все? Но не получалось. Я медленно шла к выходу, мимо старинных весов, у которых сквозь стекло на циферблате было видно часть механизма, масляные внутренности, гири, мимо рамок металлодетектора, которые уже не звонили и не светились. На столике рядом с рамкой лежал забытый металлоискатель, черная лопатка – такой можно было бы бить клиентов по спинам и задницам, если бы они были – клиенты и вообще люди. Но, как это обычно бывает во сне, я точно знала, что, кроме меня, вокруг никого.

Был