Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

совсем рядом – там, за ним, было почти темно, торчали трубы, толстая теплоизоляция, и Фельдерман обнял ее, чтобы схватиться за что-то, остановиться и отдышаться. Система явно дала сбой, думал он, стараясь не впасть в панику. С другой стороны, это все не по-настоящему, это сон, только сон, эту хреновину скоро выключат. «Интересно, можно ли тут умереть?» – подумал Борис и сразу прогнал эту мысль. Ему представилось тело в деревянной ванной, обмотанное фольгой, подключенное к проводам и трубкам. Здесь он чувствует – чувствует тепло, чувствует боль. Он представил себе, как эта адская машина посылает по проводам боль, неслыханную, непредставимую, и одновременно – трупный яд по трубкам и тысячи вольт на височные электроды. Металлический цилиндр самого малого диаметра, укрепленный на самом сокровенном месте – он вдруг сожмется, резко и сильно…

Фельдерман встряхнул головой и быстро выглянул в пролом в стене. Декорация сменилась. В свете пыльного фонаря, льющегося из пролома, чьи-то тени двигались на стене – одна в рост, вторая на четвереньках, и было видно, как одна поднимает руку, а вторая хрипит женским голосом. Фельдерман задрожал, как от внезапного холода, и понял, что женщина что-то говорит, но он не может понять что. Руки большой стоящей тени начали срывать одежду со стоящей на четвереньках женщины – Борис явственно услышал треск ткани, и шелест материи, и щелчки отлетающих пуговиц. На ватных, неверных ногах Фельдерман подошел к разлому – и на секунду увидел в нем голую девушку, привязанную проволокой к трубе, и парня, который ритмично раскачивался сзади, ухватив ее левой рукой за волосы. Потом лампочка замигала и погасла, и все пропало.

Борис снова схватился за трубу, за теплоизоляцию, и, перебирая по ней руками, двинулся вперед. Очень скоро он услышал то ли голоса, то ли шорохи, то ли и то и другое, слитое вместе, и только после нескольких шагов понял, что это звучит музыка. Пройдя еще немного, он различил траурные виолончели, скрипки, контрабасы, почти на пороге слышимости, и приглушенную, зажатую медь. Еще несколько шагов – и он узнал увертюру к «Парсифалю».

Труба изогнулась, и за поворотом показался свет, фиолетово-синий, как от дезинфекционных ламп, фантастический и невыносимо тревожный. Сзади была темнота, а впереди нарастал «Парсифаль», и Борис двинулся вперед. С каждым шагом картинка в конце тоннеля оказывалась все отчетливее – там было подобие пещеры, базальтовый грот со сводчатым, похожим на нёбо потолком и спускающимися с него сталактитами. Еще через несколько шагов показалась вода, подземное озеро, в котором колыхались блики синего света, а откуда-то сбоку бежала дорожка тусклого зеленого. Еще через несколько метров Борис увидел человека, который неподвижно стоял над озером на чем-то вроде естественной террасы, скрытый по пояс базальтовым бортом, и неотрывно смотрел мимо Бориса, туда, откуда лился свет, синий и зеленый. Старое, загорелое, похожее на темную кору дерева лицо было абсолютно неподвижно, седая шевелюра лунно белела на фоне темной каменной породы. Оркестр набирал силу, скрипки и виолончели медленно поднимались вверх, спускались мягким глиссандо, будто пол скоростного лифта под ногами, заставляя екать сердце и закладывая уши. Борис уже почти подошел к месту, где его тоннель раскрывался в грот, когда увидел, что человек на балконе – Людвиг Вебер. Старый промышленник стоял неподвижно, черная наглухо застегнутая тройка превращала его в подобие статуи, памятника самому себе – но он не был статуей, он смотрел, пристально смотрел на что-то, что происходило на воде. Борис сделал еще два шага, оказался у самого озера и тоже посмотрел. Справа по подсвеченной синим и зеленым воде наперерез плыла позолоченная ладья в форме изогнутого листа дерева. На крутом носу ладьи сидел золотой скульптурный мальчишка-купидон, младенец с похожим на тело змеи луком. Ладья прошла мимо, и купидон улыбался Борису застывшей улыбкой статуи. Тут показалась женская голова, копна рыжих волос – голова, запрокинутая назад, белое лицо и огромные, распахнутые вверх глаза – и Борис вздрогнул, узнавая. Женщина сидела в лодке, будто она гребла и как раз откинулась назад, чтобы сделать очередной взмах веслами, – и застыла. Ладья плыла дальше, показывался позолоченный борт с гирляндой искусственных цветов, вьющейся по кромке, и руки женщины, такие же бледные и бескровные, перетянутые на запястьях толстыми веревками, привязанные к уключинам, в которые должны быть вставлены весла. На женщине было белое платье вроде ночной рубашки или пеньюара, оно казалось истрепанным и порванным – в синем свете эта белизна вместе с белизной лица казалась невыносимой.

Это была Рыжая Кира, и Борис не мог оторвать глаз от ее лица, несомненно знакомого, но другого, странного и чужого, заострившегося, изможденного, полного страдания. Лодка показалась полностью, выставив роскошную корму, изгибавшуюся наподобие огромной раковины, такой же ребристой, украшенной тонкой позолотой. На корме стояли трое мужчин в одинаковых черных костюмах с длинными хлыстами в руках. В такт музыке, следуя медленному пульсу скрипок «Парсифаля», они опускали хлысты на Рыжую, черная дуга извивалась в воздухе, со свистом разрывала ткань, и Рыжая вздрагивала, но не издавала ни звука. Один из мужчин был ниже других, и пиджак топорщился на его шарообразном животе. Еще он был лыс, носил очки, нос его был пористым, это было видно даже в этом жутком, рвущемся из-за сталактитов и из небольших пещерок в стенах синем свете, а улыбка совершенно омерзительна – похотливая улыбка старого развратника. И глаза, чертовы эти собачьи глаза за очками – Борис Фельдерман, золотоволосый красавец атлет, узнал себя, себя настоящего.

– Прекрасный вечер, господин Фельдерман! – донеслось до него справа. Он обернулся – рядом, на берегу, стояла та самая девушка, что толкнула его в зеркало, – девушка с бровями-дугами, с прической каскадом – только теперь она была завернута, как в римскую тогу, в кусок плотного черного бархата, а на коленях перед ней стоял его адвокат. Адвокат беспокойными, паучьими движениями елозил руками по бархату, мял его, возил по нему ладонями вверх и вниз, а иногда припадал губами и облизывал серым языком.

– Не хотите искупаться? – предложила девушка, словно не замечая адвоката, и Фельдерман испуганно отступил назад. Длинной загорелой ногой в открытой босоножке девушка оттолкнула адвоката, который все цеплялся за ее бархатную одежду, вытянула вперед руку с длинными алыми ногтями и прежде, чем Борис узнал это уже раз виденное движение, рассмеявшись, толкнула его.

Влага быстро залила нос и уши, потом – глаза, и, сколько Борис ни вдыхал носом и ртом, лишь отвратительно вонючая, словно застоявшаяся и почему-то горячая вода подземного озера заливалась в него, застилала все