Стихотворения - Владимир Набоков

333–335. ПЕТЕРБУРГ{*}

Три сонета

1

Единый путь — и множество дорог;тьма горестей — и стон один: «когда же?..»Что город мой? я забываю даженазванья улиц… Тонет. Изнемог.

Безлюдие. Остались только Бог,рябь под мостом, да музы в Эрмитаже,

да у ворот луна блестит всё та жена мраморных ногтях гигантских ног.

И это всё. И это всё на свете…В зеркальные туманы двух столетийгляделся ты, мой город, мой Нарцисс…

Там, над каналом, круглыми камнямивзбухал подъем, и — с дребезжаньем — вниз.Терзаем я утраченными днями…

<24 августа 1924> 2

Терзаем я утраченными днями,и тленом тянет воздух неродной.Я сжал в алмаз невыплаканный зной,я духом стал прозрачный и упрямый.

Но сны меня касаются краямиорлиных крыл, — и снова, в час ночной,Нева чернеет, вздутая весной,и дышит маслянистыми огнями.

Гранит шероховат. Внизу водачуть хлюпает под баржами, когдак их мерному прислушаешься тренью.

Вот ветерок возник по волшебству, —и с островов как будто бы сиреньюповеяло… Прошедшим я живу.

<24 августа 1924> 3

Повеяло прошедшим… Я живутам… далеко… в какой-то тьме певучей…Под аркою мелькает луч пловучий, —плеснув веслом, выходит на Неву.

Гиганты ждут… Один склонил главу,всё подпирая мраморные тучи.Их четверо. Изгиб локтей могучийзвездистую пронзает синеву.

Чего им ждать? Что под мостами плещет?Какая сила в воздухе трепещет,проносится?.. О чем мне шепчет Бог?

Мы странствуем, — а дух стоит на стражеединый путь — и множество дорог;тьма горестей — и стон один: когда же?

<24 августа 1924>

336. «Отдалась необычайно…»{*}

Отдалась необычайнона крыле тупом и плоскомисполинского Бехштайна,и живая наша тайнав глубине под черным лоскомглухо струны колебала.Это было после бала, —и, подобные полоскамгусто вытканной гуаши,лунные лучи во мракеотражались в черном лаке,и глухие вопли нашиупоительно пронзалибездны струнные Бехштайна,нас принявшего случайнопосле бала, в темном зале…

<24 сентября 1924>

337–339. ТРИ ШАХМАТНЫХ СОНЕТА{*}

1

В ходах ладьи — ямбический размер,в ходах слона — анапест. Полутанец,полурасчет — вот шахматы. От пьяницв кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер.Теперь сидят — бровастый, злой испанеци гном в очках. Ложится странный глянецна жилы рук, а взгляд — как у химер.

Вперед ладья прошла стопами ямба.Потом опять — раздумие. «Карамба,сдавайтесь же!» Но медлит тихий гном.

И вот толкнул ногтями цвета йодафигуру. Так! Он жертвует слоном:волшебный шах и мат в четыре хода.

<30 ноября 1924> 2

Движенья рифм и танцовщиц крылатыхесть в шахматной задаче. Посмотри:тут белых семь, а черных только трина световых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,и пешки в ночь впились, как янтари.Решенья ждут и слуги, и царив резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.Дразнящая, узорная стезяуводит мысль, — и снова ум во мраке.

Но фея рифм — на шахматной доскеявляется, отблескивая в лаке,и — легкая — взлетает на носке.

<30 ноября 1924> 3

Я не писал законного сонета,хоть в тополях не спали соловьи, —но, трогая то пешки, то ладьи,придумывал задачу до рассвета.

И заключил в узор ее ответавсю нашу ночь, все возгласы твои,и тень ветвей, и яркие струитекучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,и Филидор — в порядке кружевномскупых фигур, играющих согласно, —

увидят все, — что льется лунный свет,что я люблю восторженно и ясно,что на доске составил я сонет.

<30 ноября 1924>

340. К РОДИНЕ{*}

Ночь дана, чтоб думать и куритьи сквозь дым с тобою говорить.

Хорошо… Пошуркивает мышь,много звезд в окне и много крыш.

Кость в груди нащупываю я:родина, вот эта кость — твоя.

Воздух твой, вошедший в грудь мою,я тебе стихами отдаю.

Синей ночью рдяная ладоньохраняла вербный твой огонь.

И тоскуют впадины ступнейпо земле пронзительной твоей.

Так всё тело — только образ твой,и душа — как небо над Невой.

Покурю и лягу, и засну,и твою почувствую весну:

угол дома, памятный дубок,граблями расчесанный песок.

<25 декабря 1924>

341. ВИДЕНИЕ{*}

В снегах полуночной пустынимне снилась матерь всех берез,и кто-то — движущийся иней —к ней тихо шел и что-то нес.

Нес на плече, в тоске высокой,мою Россию, детский гроб:и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугроб

склонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.

И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.

В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегу —

там, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.

И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…

16 января 1924

342. СКИТАЛЬЦЫ{*}

За громадные годы изгнанья,вся колючим жаром дыша,исходила ты мирозданья,о, косматая наша душа.

Семимильных сапог не обула,и не мчал тебя чародей,но от пыльных зловоний Стамбуладо парижских литых площадей,

от полярной губы до Бискры,где с арабом прильнула к ручью,ты прошла и сыпала искры,если трогали шерсть твою.

Мы, быть может, преступнее, краше,голодней всех племен мирских.От языческой нежности нашейумирают девушки их.

Слишком вольно душе на свете.Встанет ветер всея Руси,и душа скитальцев ответит,и ей ветер скажет: неси.

И по ребрам дубовых лестницмы прикатим с собою на пирбочки солнца, тугие песнии в рогожу завернутый мир.

27 февраля 1924

343. «При луне, когда косую крышу…»{*}

При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколотлунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимаю рукииз карманов, трепещу, лечу,Но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: «Вы забыли, —говорит, — летать запрещено».И, застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.

6 марта 1924; Берлин

344. СТИХИ{*}