Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Когда из Словакии пошли транспорты с евреями, [женский лагерь] заполнился по самую крышу всего за несколько дней, – писал комендант Гесс в своем дневнике. – Условия в женском лагере чудовищны, куда ужаснее, чем в мужском». Узницы «набиты битком под потолок. Все вокруг черное от блох».
«Женщины, – продолжает он, – деградировали быстрее мужчин. У женщин жизнь тяжелее в моральном и физическом отношении, поскольку бытовые условия у них несравнимо хуже. В блоках они утрамбованы плотнее, санитария и гигиена там – на заметно более низком уровне. Женский лагерь был переполнен с самого начала, это разрушало психику всей массы заключенных женщин, что всегда рано или поздно ведет к краху телесному».
«Катастрофическая перенаселенность, которая была там с самого начала, и ее последствия не давали навести в женском лагере должный порядок».
Разумеется, в отсутствии «должного» порядка Гесс винил не себя, а главного надзирателя Йоханну Лангефельд. В лагерной администрации бытовал явный патриархат, о чем Лангефельд жаловалась как начальству, так и подчиненным. Гесс, конечно, признавал, что женский лагерь «был гораздо перенаселеннее мужского», но отказывался брать на себя всякую ответственность за эту скученность и бесчеловечные условия, от которых страдали девушки. Более того, он обвинял во всем этом самих узниц: «Когда женщина достигает дна, она опускается окончательно».
Ну и парадокс: мужчина, ответственный за то, что женщины живут в невыносимых условиях, обвиняет их в том, что перед смертью они недостаточно хорошо выглядят. То, что он во всем винит узниц, – само по себе красноречиво иллюстрирует мизогинию, всеобщее презрение к женщинам, царившее в лагерной системе. Евреи в принципе людьми не считались, а быть еврейкой – ниже уже некуда.
Патриархальная идеология нацистской Германии работала против женщин как таковых, и Гесс не только винил узниц, но и с особым удовольствием находил промахи в действиях эсэсовок и капо из женского лагеря. Его критические заметки позволяют дать одно из возможных объяснений несоразмерно высокой смертности среди женщин: «И дня не проходило, чтобы в списках заключенных не обнаруживались те или иные несостыковки по цифрам. Надзирательницы снуют во всем этом бедламе туда-сюда, словно заполошные курицы, не имея представления, как со всем этим быть».
Глава девятнадцатая
Новенький солдат входит в казарму; ему очень грустно и страшно до дрожи. И тут он видит, что другие солдаты весело поют.
– Вам разве не страшно? – спрашивает он.
– Еще как!
– А что же вы тогда веселитесь?
– Да мы уж привыкли, что страшно.
Пересказ Эдиты из Ильи ЭренбургаСвыкшись с «безумными условиями» лагеря, узницы стали воспринимать здешнее существование почти как «жизнь». Они даже называли свои блоки «домом». «Мы знали, когда пойти в туалет, чтобы там было свободно, знали, когда там уборка, – рассказывает Эдита. – Знали, как не работать больше, чем позволяют силы, и умели сделать вид, будто мы вкалываем что есть мочи, но при этом экономить энергию. Мы привыкли бояться, и мы научились с этим страхом жить». Новенькие пока не научились.
Тем летом жара стояла такая, что кожа на бритых головах обгорела и покрылась волдырями. Опухшие ноги все были в мозолях и порезах от деревянных «шлепанцев». Из-за отсутствия дождей поднимались тучи пыли. Девушки кидали лопатой грязь, сносили дома, выковыривали со своего тела вездесущих вшей, а ручейки коричневого пота тем временем стекали по трещинам на коже.
Когда начали прибывать эшелоны с семьями, сомнения развеялись: здесь явно творится что-то не то – ведь на территории ни разу не видели ни одного ребенка. Женщины и дети сразу куда-то пропадали.
Сеть устных новостей работала быстро и четко, и по этому сарафанному радио Гелена Цитрон (№ 1971) услышала, что привезли ее брата. «Жди после работы у окна, он подойдет к окну со своей стороны забора», – обронил проходивший мимо узник. После вечерней поверки Гелена стояла у окна и увидела наконец, как в одном из окон на верхнем этаже здания по ту сторону стенки появился брат. Даже издалека она разглядела, насколько он потрясен ее видом. Неужели она так сильно состарилась? Ведь времени прошло всего ничего.
– Почему ты перестал прятаться? – спросила она.
– Подумал, что смогу приехать и спасти тебя.
Арон рассказал ей, что их вместе с родителями депортировали в Люблин. У их старшей сестры Ружинки арийские документы, и она живет в Братиславе вместе с мужем-инженером. Обрывки новостей вились в воздухе над колючей проволокой.
25 июля Эдита с Леей, выйдя на утреннюю поверку, увидели Арона висящим на электрических проводах, шедших по периметру лагеря. Его застрелили при попытке к бегству. Сестры беспокойно огляделись по сторонам, им не хотелось, чтобы Гелена увидела тело несчастного брата. В утреннем свете, пришедшем на смену серой заре, его окрашенный алыми лучами силуэт сиротливо выделялся среди сплетений черной проволоки. «Его тело оставили висеть до конца поверки», – вспоминает Эдита. Это было сообщение, которое ни один еврей не мог оставить без внимания.
Опасаясь, как бы эта новость не толкнула Гелену на самоубийство, сестры Фридман пытались сохранить ее в тайне. Но когда девушки строем выходили на работу, словаки из мужского лагеря окликнули Гелену: «Твоего брата больше нет!»[51]
Начали прибывать эшелоны, полные депортированных в Люблин семей. Гелена и другие девушки с отчаянием ловили сообщения от узников, тащивших багаж на сортировку. Мужчины предупредили их, что родители некоторых девушек направляются в лагерь. А что с остальными? Девушки были охвачены ужасом.
«От истошного вопля едва не разверзлись небеса, – говорит Гелена. – Я увидела, как моих родителей с младшими детьми ведут в крематорий». Но она хотя бы знала, что «через час или два их страдания закончатся. Бывают ситуации, когда смерть – воистину избавление от таковых». Теперь у нее оставались только сестра Ружинка и племянница Авива, скрывавшиеся где-то в Словакии.
17 июля 1942 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер посетил свои «поля смерти», чтобы проинспектировать работу объектов и выслушать доклады о планах их расширения. К 42 годам его щеки раздобрели, как у бурундука, а подбородок начал терять жесткость и обвисать. Над аккуратными усами на носу сидело круглое пенсне; он больше походил не на массового убийцу, а на самовлюбленного отличника, привыкшего на уроках получать сплошные «пятерки», а после уроков – тумаки от хулиганов-одноклассников. Но сегодня хулиган – это он сам, шагающий чеканным шагом по завоеванным Германией странам и по концлагерям, которых насчитывалось уже немало. И самый крупный из них – Аушвиц-Биркенау.
Непосредственно
