Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

вернулись в кабинет Йоханны Лангефельд и выглянули из-за занавески в окно. «По лагерной дороге шли около трех сотен женщин, детей, мужчин, молодых, старых, здоровых, больных, некоторые – на костылях. Затем их погнали в подземное помещение, похожее на гигантскую картофелечистку с воздуховодами. Потом мы увидели, как двое эсэсовцев в противогазах опорожняют в воздуховоды канистры, в которых, как мы позже поняли, был тот самый «Циклон Б», отнявший миллионы жизней. Воздух наполнился жуткими воплями – дольше всех кричали дети, – сменившиеся стонами. Но и эти звуки минут через 15 стихли. Так мы поняли, что на наших глазах убили 300 человек». На самом деле число убитых было гораздо больше.

В период между 5 и 12 мая польские транспорты привезли в лагерь 6700 евреев – мужчин, женщин и детей. Их направляли прямиком в недавно запущенные газовые камеры, это были первые массовые казни в Аушвице. Поскольку крематории еще не работали, тела закапывали в огромных ямах.

Когда Лангефельд, «побледневшая и встревоженная», вернулась в кабинет, Мауэр и Теге признались ей, что всё видели. По ее словам, она «представления не имела о том, что здесь будут убивать людей. Она сказала, чтобы мы – под страхом смерти – ни в коем случае никому не рассказывали об увиденном». Уже одно это заявление содержит в себе парадокс двоемыслия, которого требовали убийства в Аушвице.

В Словакии нарастало возмущение – не только из-за девочек, которых забирали из тепла родительского дома, но и потому, что начали разлучать семьи. После апрельских протестов в Жилине процесс депортации несколько замедлился, дав президенту Тисо время, чтобы убедить общественность в том, что он – «добрый и цивилизованный человек и что он положит конец депортации незамужних девушек». Он повторял эти заверения в каждой радиопередаче, в каждой газете, на каждом массовом мероприятии. «Семьи нельзя разлучать, это базовый принцип христианской веры. И этот принцип будет соблюден, когда евреев переселят в новые места». В его ложь верили все, даже Ватикан, – или, возможно, хотели верить. На самом же деле, Тисо просто выжидал, когда законопроект, который легитимизирует «переселение» евреев, пройдет через парламент. И закон был принят 15 мая 1942 года, парламентские дебаты о легитимности депортации евреев завершились.

Пишут, что заседания парламента проходили под давлением: напротив «голосующих депутатов» выстроили гардистов для устрашения тех, кого беспокоила морально-религиозная сторона документа. К тому моменту, когда объявили голосование, большинство депутатов решили вовсе не отдавать свой голос и покинули зал. Закон приняли. В одно мгновение депортация евреев вместе с лишением их гражданства и собственности стала делом вполне легитимным. Отныне словацких евреев можно было не называть «вносящими свой вклад слугами общества». Неприкосновенность осталась только тем, кому удалось получить освобождения. В Министерство внутренних дел хлынула новая волна заявлений.

После принятия закона в Братиславу приехал сам Адольф Эйхман, дабы заверить правительство, что «словацкие евреи благополучно трудятся в своих новых домах. В следующие несколько месяцев в Аушвиц отправят 20 тысяч словацких евреев. Как и обещал Тисо, семьи будут вывозиться в полном составе. И разлучат их лишь в Аушвице или Люблине. Их разлучит смерть.

Когда истек трехмесячный срок их так называемой «контрактной работы» на правительство, девушки смотрели на прибывающие из Словакии эшелоны с мучительным отчаянием. Все было не так, как ожидалось, происходило нечто совсем иное. Юные женщины перестали быть главной мишенью. Некоторые из девушек были ошеломлены, обнаружив, что они больше не живут в разлуке с матерями, но обречены смотреть, как матери страдают вместе с ними. «Нас охватило чувство безнадежности, – пишет Манци Швалбова. – На глазах у заботливых дочерей их матери терпели побои и чахли под бременем тяжкого труда и бесчеловечных условий».

Расплакавшегося Лу Гросса оттащила за руку нянька, когда он ринулся было помочь с чемоданом бабушке своего друга. За те несколько коротких месяцев после отъезда Аделы он стал старше своих четырех лет.

14-летнему Дьоре Шпире посчастливилось получить освобождение – он работал у отца на складе пиломатериалов, – но он видел не только, как в Прешове депортируют людей целыми улицами, но и как оставшихся семьями сгоняют на площадь и там расстреливают. «Такова была судьба всех жителей улицы К.», – пишет Дьора. Несмотря на наличие освобождений, его отец все равно опасался, что мальчиков скоро заберут, поэтому он тайком переправил их в Венгрию. Брата Дьоры спрятали в сиротском приюте, а сам он устроился в подмастерья к электрику.

В Рожкованах Гартманы работали в полях и на пастбищах, пытаясь жить прежней, обычной жизнью. Эвжен трудился за двоих – ухаживал за матерью-инвалидом и помогал отцу. От Магдушки они так и не получили ни единой весточки. Ее отец мучился мыслью, что он так и не выполнил своего обещания и не отправил ей посылку, но он не представлял себе, куда ее нужно слать.

Поскольку у Гартманов, чья ферма считалась важной для продовольственного обеспечения страны, имелись освобождения, к ним съехались жить и другие члены их многочисленного семейства. Их двоюродная сестра Ленка Герцка осталась в Прешове, и в июне ее внезапно депортировали. К счастью, Ленкина сестра Лилли, ее мать (Магдушкина тетка) и племянница к тому моменту уже жили на ферме и чувствовали себя в безопасности.

В Аушвице в безопасности не чувствовал себя никто, но Ленке удалось пристроиться помощницей у одного из высоких чинов гестапо. В число ее привилегий входил доступ к почте. И в июле Гартманы получили от нее открытку из Аушвица. У них наконец-то появился адрес, куда можно слать посылки Магдушке и Нюси, и они тут же отправили Ленке ответную открытку с вопросами, которые не давали покоя всей семье.

Почему Ленка смогла им написать, а Магдушка и Нюси не могут? Ленка, разумеется, старше, она более взрослая, но Магдушка тоже всегда отличалась ответственностью. Неужели она так занята, что не может написать своей семье? Что с ней? Ведь открытки приходили и от других девушек, депортированных вместе с Магдушкой и Нюси. Почему же времени не нашлось именно у их дочерей?

Гартманы были образцом простодушия – они верили в то же, во что верили и другие семьи, полагая, будто их девочки живут где-то в общежитии, регулярно общаются друг с дружкой, вместе принимают пищу, получают из дома продукты, деньги, одежду, постельное белье и, самое главное, новости. Они и подумать не могли, что почти все отсылаемое ими в Аушвиц конфискуют эсэсовцы.

В замкнутом пространстве запертого вагона для скота, отправляющегося в Люблин, Рудольф Врба – который позднее прославится побегом из Аушвица, – слушал, как соседи обсуждают открытки от девушек из лагеря. Владелец мелкой зеленной лавки Захар сидел рядом со своей дочерью-подростком, деловито шлифующей ногти.

– Моя двоюродная сестра уехала в первом эшелоне, а давеча написала,