Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

на него ружья, приказали ему проваливать, а не то они будут стрелять. Господин Балдовский ретировался. Настало время для запасного плана. С сестрами Фридман он был хорошо знаком и не сомневался, что узнает их, а Аделу с ее рыжей гривой вообще трудно не разглядеть. А где Адела, там наверняка и Лея с Эдитой.

Он пошагал по дороге вдоль заборов с колючей проволокой, окружающих ряды кирпичных бараков под названием Аушвиц. В полях он заметил полубезумных с виду существ, бредущих босиком по снегу и грязи с навозом в голых руках. Их одежду, совершенно не подходящую им по размеру, то и дело распахивал ветер, и господин Балдовский обратил внимание, что на них нет нижнего белья. Почти лысые головы тоже были ничем не прикрыты. Явно женщины, но больше они походили на големов из еврейских легенд.

Господина Балдовского передернуло от их вида. Эти существа никак не могут быть благовоспитанными девушками, знакомыми ему по Гуменне. Он внимательно оглядел раскинувшееся до серо-бежевого горизонта пространство, но не увидел больше ничего и никого. Аушвиц – скорее всего, клиника для душевнобольных. Видимо, Эммануила Фридмана снабдили неверной информацией. Эдита с Леей никак не могут быть в этом аду.

Господин Балдовский вернулся в Гуменне с пустыми руками. «Эдиту с Леей наверняка увезли куда-то в другое место, – сказал он Фридману и его жене. – В Аушвице их однозначно быть не может. Это не рабочий лагерь, а психиатрическая клиника». Интересно, что бы подумал господин Балдовский, увидь он строительные бригады, где одни узницы сбрасывают кирпичи на головы другим?

«Представьте, – вздыхает Эдита, – приезжает обычный человек, осматривается по сторонам и видит бритых, полуодетых девушек. Бредут по снегу босиком и без чулок на ногах. Что он о нас подумает? Нормальными явно не сочтет».

Тем временем Аушвиц довольно быстро превращался в то, чем он показался господину Балдовскому. Многие девушки лишались рассудка. Их внезапно перенесли из теплой заботы родительского дома в атмосферу полной бесчеловечности, и эта травма вызвала тяжелые психические расстройства. Физическая и вербальная жестокость лишила юных женщин идентичности, эмоционально сломила, истощила, расчеловечила, и даже у самых волевых чувствовались проблемы с головой. Может, смерть уже наступила и они – в царстве мертвых? Может, за встающим над болотами туманом ничего нет?

Мадж Геллингер вменила себе в обязанность спать рядом с самыми хрупкими из девушек, которые бредили во сне. Подобно старшей сестре или матери, она утешала их, когда они беспокойно ворочались с боку на бок, одержимые кошмарами. Попадая при пробуждении в кошмар реальности, они слышали ее нежный, подбадривающий голос. Чувствовать утешение и связь с другим человеком было особенно важно для тех узниц, что оказались здесь без сестер. Забота подруги всего на пару лет старше тебя помогла сгладить ужас и шок первых недель.

Нанесенная обстоятельствами травма вела к распаду личности в смысле не только психиатрическом, но и этическом. Моральные устои девушек, прежде глубоко набожных, ослабевали по мере того, как росла цена выживания. Аушвиц – вроде жестокой игры для забавы эсэсовцев и капо, многие из которых обожали стравливать узников. Девушки старались помогать друг другу, но когда все стали разделяться на группы по принципу родства или знакомства, некоторые остались в одиночестве. Уцелеть удавалось не только самым приспособленным, но и тем, кому больше повезло при жесткой конкуренции за наиболее ограниченный ресурс – еду. Все девушки в лагере попали сюда, имея строгий религиозный моральный кодекс, но через несколько недель они уже стали красть друг у друга – пищу, одеяла, «всё, что не прикреплено к твоему телу».

– Нас заставили обратиться друг против друга. Это было ужасно, – говорит Эдита. – Тебя постоянно подстерегала опасность лишиться не только жизни, но и души. Чем дольше мы там находились, тем ближе к душе подбиралась эта бритва. Нравственные принципы – это такая штука, что если она в тебя впечатана, то от нее уже не избавиться, даже если ты вынуждена вести дурную жизнь. Думаю, некоторые из девушек предпочли умереть, отказавшись подличать против других.

Но «другие» вполне себе подличали.

«Я крала всё», – открыто признается Эди (№ 1949), которую привезли вместе с ее сестрой Эллой. Когда в лагерь поступили посылки с едой от Красного Креста, Эди (полную тезку нашей Эдиты) поставили на раздачу, и она решила, что поскольку в лагере две девушки с одинаковыми именами и фамилиями, то можно взять себе обе посылки. Нашей Эдите не досталось ни одной.

«Ты не представляешь заранее, на что сможешь пойти, чтобы выжить, пока не встанешь перед выбором – остаться голодной или поесть, замерзнуть или согреться, молиться или украсть. Конечно, прежде чем украсть, можно и помолиться. „Боже, прости меня за то, что я забрала у этой девочки одеяло, ведь кто-то забрал мое. Боже, прости девочку, которая украла мою посылку, ведь она поела, а я – нет“». В свои 94 года Эдита смотрит на тот инцидент под своеобразным углом: «Все эти годы я хранила обиду на нее. Она поела. А я осталась голодной. Нам обеим было по 17 лет. Мы обе остались в живых. Понимаете, дурные поступки против тебя с возрастом не забываются, но я рада сообщить, что уже достаточно стара и мне теперь наплевать. Никогда не узнаешь девушку, пока не поживешь с ней или – как в нашем случае – не посидишь с ней в лагере. Только тогда ты все поймешь – и не только о ней, но и о себе. В этом все и дело. Ведь мы были еще подростками. Мы не были взрослыми людьми. Мы не выросли еще из того возраста, когда хочется закатить истерику, полениться, посачковать, поспать подольше. Еще месяц назад мы с хихиканьем обсуждали последние сплетни нашей общины, а теперь мы видели, как умирают наши ровесницы, которым бы еще жить да жить, пока не станут бабками, как я сейчас, а они уже мертвы. И у тебя постоянно в голове вопрос: это ждет и меня? Я тоже скоро умру?»

Эдита не может простить еще одну вещь. Когда блоковых старост только назначили, они поначалу, скорее всего, делили хлеб и суп поровну между всеми узницами. Но со временем, когда их собственные животы ввалились от голода, многие стали подворовывать еду для себя, своих подруг и родных. «Блоковые должны были делить хлеб на четыре части, – объясняет Эдита. – Но они начали вырезать понемногу из середины каждого куска. Если нам, например, полагалось сто порций, блоковым доставалось сто дополнительных кусочков. Они съедали их сами или делились с родными или двоюродными сестрами, а мы оставались капельку голоднее».

Но можем ли мы их безоговорочно винить? Уверены ли мы, что повели бы себя по-другому? Если