Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В июле 1942 года оформление одной «вынимки» занимало не меньше недели, а чтобы оно началось, нужно было сначала получить одобрение под своим заявлением и собрать подписи от неевреев, подтверждающие статус семьи подателя и государственную важность ее бизнеса. В марте 1942 года задержки случались еще чаще, поскольку процесс был еще не отлажен, и, скорее всего, именно поэтому мэр Гуменне успокаивал Эммануила Фридмана, заверяя, что документы уже в пути.
Больше всего изумляет временной разрыв между датой мэрской подписи и датой рядом с местной печатью – ведь она лежала в том же здании, если не в том же кабинете. Таинственным представляется и тот факт, что освобождения для Амстеров и Гартманов дошли всего через пару дней после отъезда дочерей из дома и всего за пару часов до отправки состава из Попрада, в то время как Фридманы и Гроссы получили свои «вынимки» только две или даже три недели спустя. Около четырех сотен гуменнских евреев теоретически могли рассчитывать на получение президентского освобождения – они либо владели важным бизнесом, либо приняли католицизм до 1941 года.
Стекольная мастерская Эммануила Фридмана, как и другие еврейские предприятия и фирмы, подверглась аризации. Ею теперь управлял добродушный нееврей, господин Балдовский, чьи навыки в деле остекления до профессионального уровня недотягивали. Поэтому и германскому, и словацкому правительству Фридман все равно требовался. Это может поначалу показаться странным, но он в том числе выполнял и секретные подряды. Что же это за важные заказы, куда его отвозили на служебной машине с шофером, предварительно завязав глаза? А ездил он на военный аэродром, где требовалось чинить лобовые стекла бомбардировщиков. Господин Балдовский тем временем оставался в городе и выполнял более обыденные обязанности.
Обещанную «вынимку» Фридманы получили уже после еврейской Пасхи. То ли по марке на открытках от дочерей, то ли через связи в официальных кругах Эммануил Фридман выяснил, куда увезли Эдиту с Леей. И он пошел на шаг, который не рассматривали ни Амстер, ни братья Гартман. Он попросил господина Балдовского отправиться в Освенцим и освободить его дочерей[47].
Как большинство людей, Фридман продолжал верить, что Эдита и Лея работают на словацкое правительство и вернутся через три месяца, но они с женой сильно стосковались по дочерям. Почему бы не пойти к начальству рабочего центра и не попросить, предъявив документы, чтобы их отпустили? А может, вместе с ними – и Аделу Гросс.
Но господин Балдовский и Эммануил Фридман были не настолько наивны, чтобы не предусмотреть запасной план. Если с освобождением возникнут проблемы, то Балдовский должен будет разыскать их и помочь бежать. А когда они уже сядут в поезд, им грозить ничего не будет, поскольку у них на руках освобождения, а едут они в сопровождении нееврея. Таков был план.
Господин Балдовский, не мешкая, купил билет до Жилины, где пересел на другой поезд, ехавший к польской границе.
Сквозь метель сторожевые вышки казались мрачными великанами. На колючую проволоку налипли гроздья снега. В ореоле от горящих на вышках прожекторов двигались темные силуэты эсэсовцев. Снег падал стеной в темноте, забиваясь в глаза девушкам, которые нерешительно выходили на лагерштрассе и строились на утреннюю поверку. Никому не хотелось покидать помещения и идти под внезапный апрельский снегопад – ни эсэсовцам, ни собакам, ни капо. А новым узницам – и подавно. Их ноги, обутые лишь в разболтанные деревянные «шлепанцы», утопали в снегу по самые щиколотки. Ветер продувал сквозь дырки от пуль и пробирался по голым ногам под одежду. Они пытались выстроиться как можно ровнее, смаргивая снег с глаз и стараясь не дрожать. Вдоль шеренг с надменно-начальственным видом вышагивал комендант Рудольф Гесс, который появлялся в женском лагере нечасто. Снег не попадал внутрь его высоких ботинок, и, расхаживая туда-сюда, он свирепо наблюдал, как капо пересчитывают обездоленных девушек. Начало светать, но было все равно темно. «Нас еще пересчитывали, и я услышала, как эта эсэсовка [Йоханна Лангефельд] говорит ему: „В такую погоду их нельзя отправлять на работу“.
Гесс топнул ногой и заорал на нее: „Для евреев нет никакой погоды! “»
И этим все сказано. Эдита сердито уставилась в бушующую метель. Почему им нельзя сегодня заняться уборкой в блоках или еще чем-нибудь подобным? Как человек может быть таким жестоким? Или он отверг эту идею просто потому, что она принадлежала их начальнице? Борьба вокруг того, кто главный в женском лагере – Гесс или Лангефельд, – еще только начиналась. Этот раунд проиграла не только Лангефельд, но и ее узницы. Девушки строем по растущим сугробам отправились на работы.
Желая подкрепить волю коменданта, ответственный за открытие ворот эсэсовец рявкнул, чтобы девушки разулись: хлопки сандалий по босым пяткам раздражают его слух. Трудно поверить, чтобы за воем ветра он слышал хоть что-нибудь. Но в этом заключалась его привилегия – делать все, что заблагорассудится. Если комендант Гесс смог выгнать евреек на работу в метель, его подчиненные имели полное право заставить их идти босиком. Вопрос власти. Которой евреи не обладали. Девушки сняли свою так называемую обувь и молча пошагали под аркой с буквами задом наперед: ierF thcaM tiebrA.
Отныне все узницы, пересекающие лагерные ворота в любую сторону, обязаны были разуваться. Но вскоре снег начал сходить – теперь им хотя бы не приходилось идти босиком по снегу. Вместо него – ледяная грязь. А у девушек, работающих в полях с навозом, возникла новая проблема. Мокрая глинистая почва норовила засосать в себя их сандалии. Потеря «обуви» была равносильна смертному приговору. В один из первых дней оттепели это случилось с Линдой. Из страха остаться без «шлепанцев» остальные девушки в бригаде стали разуваться, прежде чем приступить к разноске навоза по жидкой, густой грязи.
По прибытии в Освенцим господин Балдовский узнал на станции дорогу к рабочему лагерю и направился к воротам Аушвица. Остановившим его охранникам он сказал, что хочет поговорить со старшим. Они недоверчиво посмотрели на него.
– Вы кто?
Он представился и помахал освобождениями.
– Я приехал за Леей и Эдитой Фридман из Гуменне, которых увезли по ошибке. Вот официальные документы об освобождении от работ.
Охранники расхохотались.
– Это на каком языке?
– На словацком.
– А мы – немцы.
Господин Балдовский пересказал им содержание документов.
– Они освобождены от работ! – воскликнул он.
– В Словакии, может, и освобождены. Но здесь – Большая Германия.
Да и в любом случае они понятия не имеют, о ком он говорит. Эдита? Лея? Фридман? Да он шутит!
– Какие у них номера?
– А у них есть номера?
– Здесь у всех есть номера!
Посетитель им уже надоел, и они, наставив
