Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первые признаки проблемы я заметил во время речи второго утверждающего спикера. Это была студентка из Оксфорда, один из самых умных участников дебатов в лиге; она слегка взмахнула правой рукой, словно щелкая кнутом, а затем, минуя приветствие или представление, принялась выдавать свои доводы. За полминуты девушка изложила четыре аргумента – они варьировались от переосмысления понятия «вооруженные формирования» до причин, по которым бедность продлевает конфликты, – после чего с головокружительной скоростью начала развивать эти линии. Стараясь максимально зафиксировать ее речь, – пользуясь приемом «поток», – я чувствовал, что сухожилия моей строчащей руки вот-вот лопнут.
Затем, пока я спешно додумывал опровержение, к трибуне вышел второй спикер из Университета BPP, элегантный парень в смокинге и с глубоким баритоном. Облокотившись на дальний край трибуны, он объявил, что его главный аргумент таков: если резолюция будет принята, неправительственным благотворительным организациям «будут гораздо реже давать деньги». Это был, по сути, наш аргумент, так что на этих словах сердце мое, кажется, вообще на какое-то время перестало биться.
Фанеле, слушающий оппонентов на дебатах, обычно напоминал ядерный реактор. Столкновение между их аргументами и его идеями приводило к такому вихрю мыслей, что он, кажется, с трудом подбирал слова для их описания. В тот вечер он сидел молча. В ярком свете софитов я видел на его лице ужас, который, впрочем, вполне мог быть отражением моего собственного.
«У тебя есть что-нибудь?»
«Нет. А у тебя?»
«Не-а».
До конца этой речи и всю следующую мы просто сидели, обреченно дожидаясь своего часа.
Я начал отстраняться во время короткого перемещения к трибуне, когда весь зал устремил свои взоры на мою походку и осанку, и к началу речи уже наблюдал за собой со стороны. Голос мой звучал выше и пронзительнее, чем обычно, а жесты, соответствующие этой визгливой интонации, казались мне чужими. А минуты через полторы после начала выступления я стал ускоряться.
Да, этим вооруженным формированиям придется найти другие источники финансирования, но это хорошо. Во-первых, это займет некоторое время и в этот период в дело может вмешаться государство. Во-вторых, у многих подобных группировок просто нет ресурсов для, скажем, захвата алмазных рудников. В-третьих…
Я находил в быстром темпе речи какое-то извращенное утешение, словно этот щит скорости и громкости меня защищал. Зрителям, скорее всего, понять мои аргументы было трудно, зато они, по крайней мере, не решат, что я растерялся, или некомпетентен, или напуган. Так что я вытянул шею и продолжал в том же духе, время от времени делая судорожные вдохи. Так я раскрыл для себя наслаждение от приема «распространение».
Я закончил речь, и чувства начали по очереди ко мне возвращаться. Софиты на сцене все еще ярко светили; капли пота сначала дрожали на бровях, а затем потекли по щекам, как слезы. Я постарался перенести пульсацию вниз, на ноги, и принялся собирать с трибуны бумаги. Уже через мгновение зал разразился бурными аплодисментами. Но в коротком миге тишины я услышал все, что мне нужно было знать: эти дебаты мы продули.
* * *На следующее утро после финала мы с Фанеле потихоньку выскользнули из гостиницы и сели на рейс до Филиппин. Следующую неделю мы провели в доме нашего друга Акшара, поедая куриц на вес собственного тела – попеременно через день то жареных, то тушенных в соевом соусе, – и подолгу валялись в постели. После десяти дней споров на высоких децибелах более нормальные звуки повседневных разговоров (и тем более тишина), в том числе роскошь тихого мычания в знак не совсем определенного согласия, были для нас сладкой музыкой.
Я должен был посмотреть правде в глаза: я вконец вымотался, и не из-за чемпионата в Куала-Лумпуре, но из-за десятилетней одержимости дебатами. Каждый предмет моего гардероба был в том или ином месте испачкан чернилами; почти во всех карманах лежали то открепленная каталожная карточка, то исписанный листок из блокнота. Чтобы восстановиться после турнира, мне всегда требовалось несколько дней, но со временем восстановление длилось все дольше. «Слушай, а почему ты вообще этим занимаешься?» – спросил однажды вечером Акшар. Я открыл рот, но так ничего и не ответил.
После возвращения в кампус, в последнее воскресенье января 2015 года, в тихий снежный вечер, я сказал Фанеле, что мне нужен перерыв. Слишком многими дружбами я пренебрег, слишком много пропустил вечеринок; единственное комнатное растение, которое мои многострадальные соседи по комнате, Иона и Джон, поставили в моей комнате, погибло; учебный год приближался к своему пику; вдобавок ко всему я больше не был уверен, что способен на уровень приверженности и обязательности, которого заслуживало наше партнерство. Наш натянутый разговор шел по четкому сценарию разрыва. Выслушав меня, Фанеле сказал только, что все понял. Мрачное выражение его лица побудило меня добавить, что он, конечно, имеет полное право продолжать заниматься дебатами в команде с кем-то другим.
Но если в дебатах я, так сказать, сворачивался, то в остальных местах университетского городка все только начиналось. Тот год начался с убийства двенадцати человек в парижском офисе сатирического еженедельника Charlie Hebdo, опубликовавшего карикатуры на пророка Мухаммеда. Затем, в последующие месяцы, в Европе разразился настоящий «мигрантский кризис», а в США полицейские убили нескольких афроамериканцев, после чего страна пошла на промежуточные выборы.
Гарвард больше не был политизированным местом. Любая контркультура, когда-то существовавшая в нашем кампусе, испарилась, как дым, уже десятилетия назад. Если студенты что-то и принимали, то разве что рецептурные препараты. Одним из самых востребованных внеклассных занятий считались курсы по консалтингу и банковскому делу, и на них в основном косплеили различные формы работы белых воротничков. Большинство моих однокашников утверждали, что они слишком заняты, чтобы заниматься политикой.
Это в итоге дало довольно извращенный эффект: любая политическая полемика, вспыхнувшая среди студентов, казалась более поляризованной, чем была на самом деле. Мы слушали только людей с самыми сильными, радикальными взглядами. И все бы ничего, если бы их аргументы оставались не слишком важными, случайными. Однако, поскольку эти споры сначала оккупировали списки имейл-адресов и социальные сети, а оттуда просачивались в разговоры в студенческой столовой, народ чувствовал себя обязанным участвовать в этой полемике, причем нередко на еще более лютом уровне конфронтации.
Я по большей части это игнорировал. За февраль и март, пока погода смягчалась и жители Кембриджа постепенно стряхивали с себя сезонное уныние, я сильно сблизился с компанией из восьми друзей, в том числе Фанеле, Акшаром, Джоном и Ионой. Мы вместе корпели над домашними заданиями, иногда ночь напролет, чередуя эти занятия с коротким сном, и вместе ходили на вечеринки в общежитие с тремя спальнями. А лучшими для меня были времена, когда мы все сидели за самым большим столом, какой только могли найти, в столовой или на лужайке и разговаривали, пока день не переходил в ночь или ночь в день.
В основном мы восьмеро обменивались шутками и говорили о личном. Но если к нам присоединялись другие друзья или соседи, обсуждение часто переходило на более серьезные рельсы. Люди говорили о последних новостях – о кейсе Obamacare в Верховном суде США, о подготовке к Парижскому соглашению по изменению климата – и высказывали мнение по этим поводам. И все вечно ожидали, что мы с Фанеле непременно встрянем. А порой прямо спрашивали: «Слушайте, а вы чего молчите? Разве вы не обожаете дискутировать и спорить?»
Фанеле отвечал на этот вопрос
