Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Политика NUS и общественное мнение относительно концепции «без платформы» эволюционировали на протяжении последующих сорока лет. Например, в 1980-х за эту политику жестко взялось правительство Маргарет Тэтчер, обязав университеты гарантировать «использование любых университетских помещений без каких-либо отказов»[85] на основании убеждений просителя либо его политических целей. (Сейчас NUS придерживается более узкой версии политики «без платформы»; она применяется только к шести «фашистским и расистским организациям»[86].)
Спустя много лет в спорах и разговорах в американских кампусах о деплатформинге часто повторялись аргументы, характерные для аналогичных дебатов в Британии в прошлом. Так, в январе 2015 года Чикагский университет выступил с заявлением о свободе выражения мыслей, в котором делался следующий вывод: «Совершенно непозволительно прекращать дебаты или дискуссию на том основании, что выдвигаемые там идеи кто-то или даже большинство считает… оскорбительными, неразумными, аморальными или вводящими в заблуждение»[87]. К сентябрю свой вклад в это дело сделал и президент США Барак Обама, сказав: «Если кто-то приходит поговорить с тобой, а ты с ним не согласен, ты должен с ним спорить. Но ты не должен заставлять его замолчать и запрещать приходить к тебе опять на том основании, что ты слишком чувствителен, чтобы слышать то, что он хочет тебе сказать»[88].
Ничто на свете не могло убедить меня вступить в жаркие дебаты о деплатформинге. Когда заходил разговор на эту тему, я лишь серьезно кивал и признавал важность и сложность вопроса. Я уходил от ответов, отделываясь шутками или ассоциациями. Но одним тихим вечером в последнюю неделю сентября эта проблема все же добралась до меня, решительно потребовав четкой реакции.
Каждый осенний семестр наш дебатный союз организовывал и проводил турнир для других университетских команд, что давало нам львиную долю нашего бюджета. Хотя я дистанцировался от повседневной работы в союзе, правление попросило меня помочь с одной из самых сложных и спорных организационных задач – выбором тем для дебатов. Итак, где-то в полдень я вошел в двери Куинси-хауса и начал подниматься по лестнице в столовую.
В уютной задней столовой Куинси-хауса, месте встречи правления союза, мы, десять «стариков», собрались за узким овальным столом. Стукаясь друг об друга локтями, мы пытались добиться прогресса хотя бы на цыпленке с салатом. Первый спор вспыхнул уже минут через пятнадцать. «Если мы не начнем раздвигать своими темами границы, как вообще будет развиваться этот вид деятельности?» – спросил Тим, серьезный участник поэтического слэма с Гавайев. «Да, но, возможно, дебаты на Марсе – это как-то слишком для субботнего утра», – парировала Джулия, студентка медфакультета, добровольно подрабатывавшая в скорой помощи. Тут и остальные ребята, ободренные столь ранним началом горячей дискуссии, подались вперед, приняв воинственные позы готовности к конфронтации.
Сильнее всего мы спорили по поводу тем, которые по той или иной причине и правда были весьма спорными.
Европа должна легализовать отрицание холокоста
Правительство не должно оплачивать гражданам операцию по смене пола
Бога не существует
Происходившее показалось мне интересным кейсом для моего контрольного списка RISA. Многие наши самые противоречивые споры были реальными, важными, конкретными и согласованными по намерениям и целям, но можно ли считать это достаточной причиной для участия в них? Или некоторых лучше избегать?
В середине XVII века английский философ Томас Гоббс четко ответил на этот вопрос. Он считал, что дебаты неизбежно ведут к ужасным конфликтам, ведь «сам акт выражения несогласия оскорбителен… спорить с кем-то равносильно тому, чтобы назвать его дураком»[89]. Это вдвойне касалось таких спорных вопросов, как религия. По ним люди обязаны воздерживаться от любых открытых дискуссий и дебатов, храня вместо этого то, что современный американский политолог Тереза Беян назвала «гражданским молчанием»[90].
Я далеко не был убежден в правоте концепции гражданского молчания, но считал агрессивный формат дебатов неподходящим для некоторых деликатных тем. Худшими задирами и хулиганами на дебатах всегда были самопровозглашенные спорщики, ошибочно принимающие право на свободу слова за лицензию на жестокие и оскорбительные высказывания. Мне всегда казалось, что их представление, будто в своем стремлении к правде мы должны отбросить любую сентиментальность – и любой другой подход будет лишь «сюсюканьем и самоубаюкиванием», – отталкивает большинство нормальных людей от рынка идей.
И вот, пока все эти мысли вертелись в моей голове на обсуждении тем для предстоящих дебатов, я умудрился ляпнуть вслух вопрос, отнюдь не отражающий всех этих важных нюансов: «Слушайте, э-э, а может, не создавать ненужных проблем?» Все так и замерли. Уже через секунду сидевшие рядом либертарианцы были готовы наброситься на меня с критикой, но первый голос донесся с дальнего конца стола.
Дейл долго работала у нас в союзе в команде, которая специализировалась на вопросах «акционерного капитала» – был у нас такой общий термин для обозначения разных правил и мер, начиная с применения в речах местоимений и заканчивая политикой борьбы с домогательствами, используемых для обеспечения безопасности и инклюзивности в нашем дебатном союзе. Это была спокойная и довольно необщительная девушка с тихим голосом, которая всегда вела себя с удивительной моральной серьезностью. Она ответила на мой вопрос рассказом из собственной жизни.
Как оказалось, Дейл росла в маленьком провинциальном городке с консервативными взглядами и нашла в дебатах место для исследования идей – о гендере, политике, морали, – обсуждение которых в их обществе считалось табу. «Я была свидетелем совершенно ужасных раундов, – сказала она. – Но, по крайней мере, в них все определялось аргументами, и люди были обязаны придерживаться темы, а не переходить на личные оскорбления. Если мы не будем обсуждать острые темы на дебатах, то где же нам их обсуждать?»
То, что описывала Дейл, показалось мне безопасным пространством иного типа – не тем, где люди защищены от разногласий, а тем, которое обеспечивает им безопасность при выражении несогласия. «Думаю, вместо того чтобы избегать деликатных тем, мы с вами должны обсудить, как людям правильно о них дебатировать, – продолжала девушка. – Некоторые люди действительно рассчитывают в этом на нас с вами».
И мы принялись обсуждать, как организовать и провести хорошие публичные дебаты по трудным и спорным вопросам.
Во-первых, мы установили строгое правило: в дебатах непозволительно ставить под сомнение равноправие моральных качеств и нравственного авторитета другого человека. Это вопрос не вежливости, а самосохранения. Дебаты изначально строятся на идее, что все люди имеют право быть услышанными; они вправе ожидать, что их мнение рассмотрят так же внимательно, как и мнение кого-то другого. Если убрать эту предпосылку, обмен мнениями превратится в фарс. Иными словами, мы не должны допускать дискуссии на тему «жители Северной Европы аморальны» или «мусульмане представляют угрозу для общества», потому что это противоречит базовому кодексу дебатов.
Далее мы обсудили символизм публичных дебатов. Решение о ведении публичных дебатов или об участии в них влечет последствия не только личного, но и политического характера. Где бы ни проводились формальные дебаты – по кабельному телевидению, в ратуше или в университетском городке, – они всегда изначально несут в себе определенную коннотацию, а именно что предмет обсуждения достоин нашего внимания и что по этому вопросу имеются две разные и вразумительные точки зрения. Эта легитимность, придаваемая формальной платформой для дебатов, кажется, сама по себе говорила о том, что споры на данную тему реальны, важны,
