Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо сказать, этот прием может быть опасным. Настолько, что команда по политическим дебатам из Принстонского университета порекомендовала своим членам не заниматься соответствующими речевыми упражнениями дольше получаса: «Вы причиняете вред своему голосу. Это не шутка. Это действительно вредно»[61]. В наших кругах ходили легенды об участниках дебатов, которые потом не могли замедлиться никогда, даже в обычной жизни; о тех, у кого на связках появились полипы; о беднягах, у которых развилась почти наркотическая зависимость от желания говорить быстрее.
Некоторые считают, что тенденция эта зародилась в Хьюстонском университете в конце 1960-х; ее связывали с одной начинающей командой, которая руководствовалась простой арифметикой: больше аргументов – больше баллов[62]. Другие искали корни еще дальше и в других местах. А третьи относились к вопросу о происхождении «распространения» более философски. Так, один активный участник политических дебатов 1960-х в интервью журналу Chronicle of Higher Education в 2011 году сказал: «Когда я участвовал в дебатах, мы говорили значительно медленнее, чем сейчас, но участники дебатов 1940-х и 1950-х обвиняли нас в слишком быстрой речи… Просто память играет с нами всеми злую шутку»[63].
В политических дебатах участникам позволено исследовать темы заранее. Эта особенность данного формата в сочетании с «распространением» дала мощный эффект. Поскольку мастера этого приема могли выдать за минуту материал целой страницы, за стандартные восемь минут их речи вываливался огромный объем информации. И потому ученые проводили множество исследований, наполняя бумагами вместительные двадцатипятикилограммовые бадьи, которые потом таскали за собой на тележках. «Мы часто соревновались с соперниками, у которых было четыре таких бадьи, а то и шесть», – писал один участник дебатов из Северного Техаса, у которого и у самого в 1986 году были две такие бадьи[64].
В США «распространение» десятилетиями оставалось доминирующей чертой политических дебатов, хоть и были предприняты две серьезные попытки борьбы с этим явлением[65]. Первая – в 1979 году на общенациональном финале по политическим дебатам в Цинциннати в Огайо, когда исполнительный секретарь National Forensic League (Национальная судебная лига) Деннис Уинфилд понял, что дело зашло слишком далеко.
Миллиард секунд назад подвергся нападению Перл-Харбор. Миллиард минут назад по земле ходил Христос. Миллиард часов назад человека не существовало. Миллиард долларов назад в федеральном правительстве был вчерашний день. После финального раунда 1979 года… я чувствовал себя так, будто за чуть более чем час услышал не меньше миллиарда слов[66].
И Уинфилд, надо сказать, был в своей критике не одинок. Исполнительный директор Phillips Petroleum, в то время главный спонсор Судебной лиги, пришел к заключению, что за подобными дебатами следить невозможно, и донес это мнение до руководства лиги. Репортер Cincinnati Enquirer, который освещал те дебаты, написал: «Есть у речи такая особенность – можно настолько увлечься говорением, что начисто забываешь слушать»[67].
Спустя несколько месяцев Уинфилд и остальные восемь членов управляющего совета лиги одобрили создание нового формата, призванного решить эту проблему: дебаты Линкольна – Дугласа. Их особенность заключалась в том, что соперники должны быть убедительными для непрофессионального слушателя. Им стоит избегать «массового использования доказательств и жаргона дебатов в форме аббревиатур» и говорить «медленно, убедительно и (по возможности) занимательно»[68].
Но говорить легко, а вот действовать уже сложнее. Участники дебатов в формате Линкольна – Дугласа тоже начали ускорять темп, чтобы успеть втиснуть в свою речь как можно больше информации, и вскоре эта практика распространилась настолько, что люди перестали видеть их отличие от обычных политических дебатов.
Через двадцать с лишним лет, уже в 2002 году, была предпринята еще одна попытка исправить ситуацию, причем помощь пришла из самого неожиданного источника. Миллиардер Тед Тёрнер, основатель CNN и бывший вице-президент Дебатного союза Брауновского университета (менее прибыльной организации), выделил средства на новый формат – общественные дебаты[69]. Он был призван стать по отношению к дебатам в формате Линкольна – Дугласа тем же, чем этот формат когда-то стал для политических дебатов: он должен был сделать выступления участников убедительными для непрофессионалов.
Еще одна попытка сдержать «распространение» заключалась во внутренней работе, начавшейся в 2006 году с разочарования двух чемпионов по дебатам из Калифорнии. Луи Блэквелл и Ричард Фанчес, афроамериканцы из малобюджетной государственной школы в Лонг-Бич, заявили, что эзотерические особенности дебатов маргинализируют и без того обездоленных людей. И одним из главных объектов их критики был этот прием: «Дебаты должны быть похожи на обычный спор. Если это политические дебаты, давайте спорить о политике, а не превращать это в конкурс „кто кого переговорит“»[70].
У формата политических дебатов есть такая особенность: оппоненты могут использовать свои речи для критики или возражений против фундаментальных нравственных предпосылок и устоев, заложенных в дискуссии, – например, антропоморфизм – и попросить выносить вердикт исходя из силы этой критики. И вот Блэквелл и Фанчес принялись на раундах направлять свою критику не на отдельные аргументы или кейсы, а на дебаты как таковые. Они приходили в небрежной мешковатой одежде и перемежали декламацию «Педагогики угнетенных» Пауло Фрейре грязными ругательствами.
В сезоне дебатов 2006 года Блэквелл и Фанчес одержали несколько заметных побед, но в итоге не прошли квалификацию на Турнир чемпионов, всеамериканский национальный чемпионат, который ежегодно проводится в Кентукки. В документальном фильме, посвященном этой парочке, – он называется Resolved («Решено») – приводятся слова судьи Верховного суда США Сэмюэля Алито, в прошлом участника дебатов в Принстоне, резюмирующие ответ команде из Лонг-Бич: «Я думаю, что дебаты обладают определенными качествами, которые не должны меняться. Если их изменить, это занятие станет бессмысленным».
Некоторые наблюдатели описывали ускорение речи на дебатах и, как следствие, их перегрузку информацией как исключительно современное явление. Благодаря появлению в 1980-х персональных компьютеров мы получили доступ к поистине бесконечным массивам фактов и цифр. Затем появились технологии мобильной связи и все более быстрый интернет, что позволило загружать и скачивать информацию почти непрерывно. В одной статье 2012 года в журнале Wired Джей Каспиан Канг описывает участников политических дебатов как «высокоэффективных и тщательно оптимизированных обработчиков информации»[71].
И вот поздним субботним вечером, готовясь к очередному дню судейства на школьных дебатах, я вспомнил увиденное чуть ранее, днем. То «распространение» было не более чем шуткой-проказой, своего рода изюминкой в и без того крайне своеобразном занятии. И все же я не мог отделаться от чувства, что в гортанных вздохах и неумолимом пульсирующем ритме юного спикера из Калифорнии слышались оттенки некой темной мотивации, желания скорее потрясти и сокрушить аудиторию, чем убедить ее.
* * *Надо сказать, я принадлежал к традиции соперничества, известной как парламентские дебаты, или parli. Если участники политических дебатов склонны считать себя элитой с отличной подготовкой в сфере эзотерики, мы воспринимаем себя как люди из народа. В формате parli поощряется умение говорить просто и понятно. Тот факт, что в этом формате настаивают на короткой подготовке «с закрытыми книгами», означает, что во главу угла ставится «импровизация». В результате наши раунды напоминали не столько сократовские диалоги, сколько настоящие споры.
Хотя парламентские дебаты черпают вдохновение в нижней палате английского парламента, созданной в далеком 1341 году, изначально они родом из шумных лондонских пабов и кофеен. То, что зародилось в XVII веке как импровизированные публичные собрания для обсуждения насущных политических вопросов, на протяжении многих поколений раскалывалось по социальным классам и организовывалось в более формальные дискуссионные сообщества[72]. Эта культура буйных состязательных дебатов, характерная для эпохи Просвещения XVII и XVIII веков, впоследствии закономерно обрела второй дом в университетах. Британские студенты организовали дискуссионные клубы в Сент-Эндрюсе (1794), Кембридже (1815) и Оксфорде (1823), тем самым существенно расширив список обществ
