Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стильность
Правило № 10. Найти свою фразу для аплодисментов
Жестких правил тут не существует, но обычно такие фразы бывают короткими, максимально полно выражают главную мысль, не содержат лишних слов, оригинальны и даже идеалистичны.
Плохо: «Хороший гражданин не выдвигает бесконечные требования. Он ищет, как ему внести вклад в общее дело».
Лучше: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси, что ты можешь сделать для своей страны».
Ближе к вечеру я поговорил с Ионой и рассказал ему об уроках, которые извлек из их митинга: о том, что публика, судя по всему, требует риторики, для которой характерны пропорциональность, индивидуальность и стильность; что все это, видимо, зиждется на некоем импульсе, присущем нам от природы как человеческим существам, и что спикер, включив в свою речь эту троицу, может убеждать людей так, как никогда не смог бы только рациональными аргументами.
Иона выслушал меня, а затем сделал такое лицо, будто все это ему уже давно известно. «Идеи никогда не движут людьми сами по себе, – пожал он плечами. – Людьми движут люди».
Когда-то Сократ сказал Горгию, что риторика плоха, потому что манипулирует человеческими слабостями: доверчивостью, неразумием, капризностью. Но, судя по всему, верно и обратное: риторика нужна нам именно из-за этих наших слабостей.
Пытаясь переубедить в чем-то другого человека, мы вынуждены бороться не только с невежеством и нелогичностью, но и с апатией, цинизмом, невнимательностью, эгоизмом и тщеславием. Комбинация всех этих барьеров создает практически непреодолимый барьер для идеи «слезь с дивана»; чтобы убедить кого-то сделать в этом мире хоть что-то, обычно нужно затратить до нелепости огромное количество сил и энергии. Из-за этого барьера мы звучим вроде правильно, но как-то неубедительно. Он позволяет нашим оппонентам понять нашу мысль (и иногда даже с чем-то согласиться), но они по-прежнему отказываются изменить свое мнение или поведение.
Столкнувшись с этими инерционными течениями, спикеру необходимо получить доступ к своим выдающимся силам. И я задался вопросом, а не будет ли лучшим из доступных нам шансов встречать пороки риторикой, взывающей к нашим добродетелям: к сочувствию, состраданию, жалости и нравственному воображению?
Третьим Бойлстонским профессором после Джона Куинси Адамса и проповедника Джозефа Маккина стал двадцативосьмилетний редактор журнала Эдвард Тиррел Ченнинг. На инаугурации в 1819 году он возвестил о кончине классической риторики. Он утверждал, что когда-то общество было «неупорядоченным и нерегулярным»[48], но теперь оно организовано и образованно неизмеримо лучше. И если раньше можно было приводить ораторским искусством в неистовство толпы людей, то современная публика гораздо более умна и проницательна.
Соответственно, по словам Ченнинга, существенно ослабло и влияние оратора. «Это уже не то важное лицо, каким он когда-то был, – сказал новоиспеченный Бойлстонский профессор. – [Сегодня] оратор не что иное, как один из множества, обсуждающего с этим множеством общие проблемы».
Это показалось мне не слишком большой потерей. Ну и что из того, что материалы для современного возрождения риторики нельзя найти на пепелище древности? Это просто означает, что мы должны создать что-то свое, что-то новое.
* * *А в кампусе тем временем конец мая ознаменовал окончание учебного года. Солнце поднималось все выше, дни становились все дождливее, и мы вчетвером с моими соседями по комнате переехали из общежития для первокурсников в общежитие для второкурсников. Мы с Ионой решили жить вместе еще год и с еще одним нашим другом и будущим соседом по комнате Джоном, чемпионом по фрисби из Атланты, провели последние перед летними каникулами деньки, втискивая свое порядком распухшее имущество в слишком маленькие коробки.
Во дворе перед нашей полуразобранной спальней университетские садовники уже развернули огромные малиновые знамена и расставили рядами складные стулья. Большую часть года Гарвардский университет работал как собрание отдельных закрытых сообществ, но в сезон выпуска, когда сюда со всех уголков мира съезжались около тридцати двух тысяч людей, все ненадолго менялось. А за чем же они сюда приезжали? За дипломами и многочисленными речами.
Выступить на выпускном вечере университета считалось великой честью, и для нас, студентов, тут имелось две возможности. Первая – чтобы однокурсники выбрали тебя для обращения к присутствующим в День класса; вторая – факультет должен выбрать тебя в качестве спикера на выпускной церемонии. Оба варианта тщательно контролировались администрацией университета. Но я слышал рассказ из далеких 1800-х о человеке по имени Клемент Морган, которому удалось повергнуть этот четкий процесс в хаос.
На протяжении большей части ранней истории Гарварда неписаное правило для отбора спикеров на День класса гласило: «Он не должен быть ни с Запада, ни с Юга, ни евреем, ни ирландцем, ни уж тем более темнокожим»[49]. Этой чести удостаивались прежде всего сыновья так называемых бостонских браминов. Но выпускники 1890 года решили восстать против этого правила. С перевесом в один-единственный голос они избрали своим спикером Клемента Моргана, знаменитого студента-оратора, родившегося в рабстве[50].
Газеты разнесли эту историю по всей стране, и некоторые американцы, насмехаясь, заговорили о том, что скоро на университетском выпускном вместо представителей бостонского высшего общества будут выступать «черные прачки». Но на этом история не кончилась. В мае 1890 года, за месяц до выпуска, университет провел ежегодный конкурс по отбору шести лучших спикеров для выпускного. Сорок четыре студента, или около десяти процентов всего выпуска, прошли прослушивание перед комитетом из семи человек, в который входили сразу два Бойлстонских профессора риторики и ораторского искусства – действующий и будущий. И в отборе с отличной речью, посвященной гарнизонным аболиционистам, снова победил Клемент Морган. Но на этот раз к нему присоединился – да еще и обошел его – другой студент-афроамериканец, которому первое место присудили пятеро членов отборочной комиссии. Звали его Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа.
Для некоторых представителей преподавательского состава университета отбор двух темнокожих спикеров для выпускной церемонии был немалой проблемой. После раздумий, длившихся целые выходные, президент Гарварда Чарльз Элиот выступил против обоих, но комитет решил заменить белым студентом только Моргана. Профессор права Джеймс Тайер из-за этого, как он выразился, «жалкого отказа от великой возможности» подал в отставку, сказав также, что «столь трогательного, столь впечатляющего заявления в защиту своей расы, сделанного чистокровным афроамериканцем, сыном рабов, достойным говорить от их имени, больше никогда не будет»[51].
Утром 20 июня, в пятницу, выпускники собрались во дворе, после чего все вместе направились в театр Сандерса на мероприятия ко Дню класса. Небо было чистым, свежий ветерок лишь немного охлаждал летнюю жару. Но внутри театра было торжественно и влажно. Люстры, в том числе громадина в 1040 килограммов в центре потолка театра, освещали ряды скамей из красного дерева.
Клемент Морган озаглавил свою речь строкой из «Бостонского гимна» Эмерсона: «Помоги тем, кто опять не может помочь себе»[52]. Начиналась она стандартным для выпускного набором – разговорами о горести и радости этого дня да лестными ссылками на альма-матер. Но где-то в середине речи Морган провел неожиданно острую аналогию.
Ораторы часто говорят, что их цель – сделать так, чтобы их услышал человек, находящийся от них дальше всех; если он их услышит, то и все остальные должны. А вы в своих отношениях с этим миром, в вашем служении человечеству, ставите ли себе цель охватить самого обделенного?.. Того, у кого нет преимуществ перед вами; того, кто каждый день борется с трудностями, кто погряз в невежестве, грубости и несчастьях и кто, быть может, в тоске и томлении стоит на своем несовершенном человеческом пути к чему-то более возвышенному, лучшему, благородному, правдивому… постарайтесь же охватить его.
Так Морган
