Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом этапе Горгий попытался было приостановить дискуссию под предлогом, что общество якобы заскучало, но другие гости криками попросили спорщиков продолжить. Тогда философ снова пошел в атаку.
Сократ: По сути, ты говоришь, что ритор обладает большей силой убеждения, чем врач, даже в вопросах здоровья?
Горгий: Да, с очень многими людьми это так.
Сократ: Ты хочешь сказать, с невежественными людьми, ведь с теми, кто сведущ, он вряд ли будет иметь большую силу убеждения.
Горгий: Совершенно верно.
Сократ: Но если ритор обладает большей силой убеждения, чем врач, то получается, что власть его больше власти сведущего?
Горгий: Конечно.
Сократ: Хоть он и не врач.
Горгий: Не врач.
Это дает Сократу необходимую ему лазейку, и вскоре философ делает заключение: риторика – это не столько искусство, сколько форма самообольщения, приносящая удовольствие и удовлетворение.
«Я называю ее не искусством, – сказал он, – а лишь опытом, ведь она не может ни объяснить, ни обосновать природу собственного применения. Я вообще никогда не называю искусством иррациональное». Риторика, по словам Сократа, больше похожа на кулинарию, чем на философию. И Горгий не нашел что на это ответить.
И все же, невзирая на не слишком позитивный результат той дискуссии, риторика жила и процветала веками. Древние римляне, в том числе Цицерон и Квинтилиан, существенно обогатили греческую традицию, а китайцы и индийцы разработали собственные теории и каноны. В университетах средневековой Европы риторика наряду с арифметикой, геометрией, астрономией, музыкой, грамматикой и логикой входила в число первой семерки гуманитарных наук[39].
И все же теперь, две тысячи лет спустя, я не мог не согласиться с тем, что Сократ победил. В наше время слово софист считается оскорблением, а риторика означает «просто риторика»; это термин для обозначения пустой, неумной и претенциозной речи. Думая об искусстве риторики, люди все чаще считали его либо древним артефактом, либо забавой для политических и культурных элит. В результате этот термин все чаще подвергался насмешкам разного сорта демагогов и телеведущих, которые часто сопровождают свои шоу табличками вроде «Разговор начистоту» и «Без „воды“ и прикрас».
Даже в этом славном университете, спустя двести лет после того, как Джон Куинси Адамс произнес свою речь, риторика, казалось, полностью сдала свои позиции. Студенты быстренько распределились по вводным курсам по экономике, информатике, статистике и естественным наукам – самым популярным в колледже, – и хаотичные споры и разговоры в столовых сменились обсуждением конкретных проблем[40]. Даже в гуманитарных науках к устному слову относились с какой-то стыдливостью. Обучение ораторскому искусству, когда-то обязательное для каждого студента, было сокращено до факультативных практических занятий группы максимум человек в восемьдесят. А двое последних Бойлстоновских профессоров оба были поэтами[41].
В этом многовековом упадке риторики я видел влияние накладывающихся друг на друга тенденций. Сначала появление и подъем современной науки способствовали продвижению идеи, что риторика неточна и иррациональна. В Англии XVII века философ Фрэнсис Бэкон призывал к новым формам риторики, которые годились бы для сообщения людям об открытиях, сделанных с помощью научных методик. Он, конечно, оставлял некоторое место для «творческого стиля», но в основном ратовал за простоту без «метафорических прикрас, сокровищ красноречия и тому подобной пустоты»[42]. И его идея сохранялась веками.
Затем, с появлением книгопечатания и массовых изданий, коммуникации с устных форм в существенной мере сместились на письменные. В 1870-х новый президент Гарвардского университета Чарльз Элиот решил перейти с общей учебной программы на факультативную модель, которая позволяла каждому студенту выбирать учебные курсы в соответствии с природными склонностями и особыми качествами своего ума[43]. Что же касается обязательных предметов, он впервые за двести тридцать с лишним лет сделал ораторское искусство факультативным, а обязательный курс писательского мастерства, напротив, ввел с первого года. На рубеже веков большинство колледжей в США последовали этому примеру, заменив «курс риторики, распределенный на четыре года, годичным обязательным курсом по написанию сочинений для первокурсников»[44].
Более того, по мере культурного роста более широких слоев общества традиционные представления о хорошем языке постепенно вышли из моды. В 1920-х только что созданная в Британии радиовещательная компания (British Broadcasting Company – BBC) сформировала консультативный комитет из светил-джентльменов, которые должны были давать рекомендации по правильному произношению; ну, чтобы все было как в лучших домах Лондона[45]. После Второй мировой войны комитет распустили, и на Би-би-си стало можно услышать разные региональные акценты. Позже предпринимались усилия по восстановлению и других опальных наречий, таких, например, как синглиш в Сингапуре, что также способствовало ослаблению интереса общества к универсальным представлениям о хорошей риторике.
И наконец, ослабление этого интереса отлично коррелировало с ростом антиэлитных настроений народа. Презрение к «политической риторике» было вполне оправданной реакцией на вопиющие злоупотребления наших политических лидеров, включая откровенную ложь и очевидное вешание лапши на уши. А еще в нем, словно в зеркале, отражалось серьезное подозрение, что власть предержащие, упражняясь в сладкоречивости, на самом деле действуют отнюдь не в интересах общества. В этом контексте поучения Бориса Джонсона – тогдашнего мэра Лондона – о «нисходящем триколоне с анафорой» в речах Черчилля, мягко говоря, раздражали[46].
В начале сентября 2013 года, всего через несколько недель после начала моего первого семестра в колледже, все эти тенденции, казалось, вступили в сговор, чтобы создать для меня настоящее. Они в совокупности поднимали один простой, но крайне важный вопрос: какого же рода риторика желательна (и возможна) в наши дни?
* * *Каждый понедельник после занятий Фанеле стучал в мою дверь в общежитии, и мы вдвоем отправлялись к семи вечера в минимально вентилируемую круглосуточную Библиотеку Ламонта, на тренировку по дебатам. Университетский клуб по парламентским дебатам – Дебатный союз Гарвардского колледжа – считался одним из лучших в мире. Однако, в отличие от его собратьев, таких же союзов из Оксфорда и Кембриджа, у нашего не было ни здания, ни даже собственного помещения. Так что пятьдесят с лишним членов союза вечно таскались по всему кампусу в поисках места, где бы им подебатировать.
Как оказалось, дебаты в университете и в школе различаются в ряде неуловимых, но весьма важных аспектов. В колледже команда состояла не из трех, а из двух человек, что еще больше усиливало давление на каждого спикера и на слаженность их действий. Другими были и сами игроки. Если в школах дебаты часто были единственным прибежищем для детей, развитых лучше сверстников, то в колледже можно было выбирать из сотен разных клубов и видов деятельности. Так что тут в дебатах участвовали только истинно «верующие», и, подобно остаткам сахара, пригоревшего на дне кастрюли, они обычно были жесткими, непоколебимыми и немного с горчинкой.
Фанеле и я вступали в союз с сильным чувством, что мы тут свои. Мы знали, что ежегодно к команде присоединяется около тридцати первокурсников и в следующие несколько месяцев два десятка из них уходят, поняв, что шансов на успех у них нет. Мы же намеревались остаться до конца.
Этому высокомерию во многом способствовало взаимное уважение. В то время как народ вокруг нас говорил в основном на сухом и точном языке науки, мы с Фанеле предавались беседам, длившимся днями и вечерами, утоляя тем самым обоюдную жажду больших идей и ярких острот. Фанеле было девятнадцать – всего на год старше меня, – но он обладал совершенно не свойственной
