Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За совместным обедом с семьями новых соседей в Border Cafe, шумном техасско-мексиканском ресторане с розовыми стенами и нескончаемой разудалой музыкой, я, порядком устав от вежливой беседы ни о чем, решил втянуть Иону в разговор о его любимой политике. «Я думаю, что американские либералы слишком бесятся из-за пожертвований в поддержку избирательных кампаний. Люди отстаивают свои политические интересы всеми возможными способами. Так почему же не деньгами, что в этом плохого?» Я сам был с этим в принципе не согласен, а взял это утверждение из одних дебатов, но решил, что смогу обосновать свою позицию. Иона тут же отставил свою кесадилью, а двое других наших соседей по комнате завели свой разговор. «Ты это серьезно?»
За следующие пять минут Иона ни разу не повысил голос ни по тону, ни по громкости, но все равно это был другой голос. Он говорил с серьезностью, в которой звенела максимальная настойчивость. Аргумент, который он привел, скорее тяготел к разоблачению, чем к полемике. Размашисто жестикулируя, Иона рассказывал свои истории; он использовал слова вроде честность и справедливость без малейшего намека на иронию. «Так что да, нас это действительно страшно бесит». К тому времени, как он произнес эту заключительную фразу, его рыжие волосы, казалось, порядком потемнели.
Я спросил Иону, участвовал ли он когда-нибудь в дебатах. «У тебя бы точно получилось», – заверил я. Он помолчал, а затем сказал как будто в шутку: «Не, такое мне не по душе». Помнится, я тогда подумал, уж не принял ли он меня за какого-нибудь религиозного фанатика, раз о душе заговорил.
Мы вышли из ресторана, и я поймал маме такси до аэропорта. Глядя на ее заплаканное лицо, я с ужасом осознал, что не увижу ее до конца года и наша следующая встреча, втиснутая в летние каникулы, будет измеряться не месяцами или годами, а всего лишь неделями. Меня вдруг страшно удивило, как я мог упустить этот факт, и я подумал, не забыли ли о нем и мои родители. А еще я подумал, не были ли самообманом неизбежные издержки, связанные с моим выбором колледжа, расположенного от дома на полпути к другому краю света. Перед тем как сесть в такси, мама вытащила из сумки каменную фигурку, купленную ранее у местного художника в Анталии. «Это талисман, он будет тебя охранять», – сказала она.
Остаток дня я мотался с одной ознакомительной лекции на другую, в результате чего узнал, что университет представляет собой гипервербальное место. Никто из нашей когорты из тысячи шестисот с лишним первокурсников особенно мудрым не казался, но почти все ребята обладали сообразительностью и остроумием, которые проявлялись в словесной форме. И все испытывали непреодолимую потребность высказаться и объяснить окружающим свои взгляды.
В такой обстановке споры играли крайне важную роль. Они служили для людей естественным способом выступить перед публикой, доказать свою точку зрения и оценить друг друга. Люди спорили о поп-культуре за ужином и о политике вечером, после общего собрания, на котором подводились итоги ознакомительного дня. Я, по своему обыкновению, старался держаться подальше от драки, но не мог не чувствовать близости со спорщиками.
К одиннадцати я был выжат как лимон. Соседи по комнате уже легли спать, а я, растянувшись на диване, отправлял домой эсэмэски. Я уже пошел было выключать свет в общей гостиной, когда услышал стук в дверь. «Кто бы это мог быть?» Я подумал, что это, возможно, сосед снизу, который раньше во всеуслышание заявлял о своей любви к поздним беседам. Ужасающая, надо сказать, перспективка в такой поздний час.
Стук в дверь повторился. «Это Фанеле!»
Когда мы впервые познакомились девять месяцев назад, Фанеле был худеньким парнишкой; теперь же он выглядел куда более солидным, даже расслабленным. «Ага! Это точно Бо Со! Бо Со, дружище!» Его бодрый голос громыхал на грани смеха, сам он уверенно прошествовал мимо меня в гостиную.
Я не стал спрашивать Фанеле, как он меня нашел. Ни это, ни краткая светская беседа о нашем опыте первого дня в университете, которая последовала далее, казалось, не имели особого значения. Вместо этого я задал ему вопрос, который крутился в моей голове уже несколько месяцев: «Слушай, а как команда свази попала тогда на чемпионат мира по дебатам среди школьников?»
Фанеле рассмеялся. «Все удивляешься, что африканцы умудрились выйти в финал?» Я издал несколько смущенных звуков в знак протеста. А он опять завел рассказ о том, что их команда отсмотрела сотни часов видеодебатов, а затем записывала свои выступления и анализировала каждое решение, каждое движение, каждый жест и каждый тик. «Мы действительно просто вкалывали как лошади, чувак. И никакого волшебства». Я сказал ему, что полностью с ним согласен.
Потом Фанеле заявил, что тоже хочет меня кое о чем спросить: «Бо, а тебе не кажется, что нам нужно попытаться выиграть чемпионат мира по дебатам?» Не успел я и слова сказать в ответ, как он выдал серию аргументов, наполовину явно отрепетированных, наполовину импровизированных. Его голос становился все громче, а выражение лица все более напряженным. Дерзость его амбиций, очень сильно претендовавших не только на его собственное, но и на мое время, меня ошарашила. Но я не мог отрицать его непревзойденной способности выбирать нужные слова. «Это же твое, чувак, это ты сам», – заявил он.
Слушая Фанеле, я начал верить, что то, благодаря чему я оказался в этом замечательном месте, возможно, поможет мне пройти и через годы учебы.
* * *Далее занятия начались всерьез, и университетский городок стал совсем другим.
В Гарварде студентам не нужно выбирать специальность до второго семестра второго курса – тут есть элемент гибкости, призванный предоставить новичкам пространство для экспериментов. Я приехал сюда, уже зная, что буду изучать философию; я считал этот предмет подходящим для себя, потому что неплохо преуспевал в дебатах. Так что во второй вторник семестра я прямиком помчался на день открытых дверей философского факультета.
В огромную пыльную библиотеку на втором этаже Эмерсон-Холла, здания факультета философии, я зашел с небольшим опозданием. Группа преподавателей в передней части помещения уже описывала свой предмет – со все возрастающим, надо сказать, уровнем абстрактности: «Цель философа не в том, чтобы найти правильный ответ, а в том, чтобы всесторонне исследовать причины любого полученного ответа», «Ставить правильные вопросы неизмеримо лучше, чем находить правильные ответы», «Правильнее всего задаться вопросом „А что есть вопрос?“». В толпе студентов слышался задумчивый ропот.
После презентации я ввязался в разговор с преподавателем логики. Это был пожилой мужчина в шерстяной жилетке, который довольно визгливым голосом сообщал проходящим мимо о том, что печенье, разложенное им на столике, марки Leibniz. «Ну, как немецкий философ Лейбниц», – пояснил он, глядя на меня выжидающе. Я отхлебнул из стаканчика воды и, сказав, что немного занимался дебатами в школе, спросил его мнение о том, можно ли считать этот опыт полезной подготовкой к изучению философии. Он поправил очки. «Скорее всего, нет, – ответил он. – Мы тут скорее на стороне Сократа, чем Горгия».
Позже днем я нашел ссылку на людей, о которых он говорил.
Горгий, родившийся в 483 году до нашей эры, был странствующим оратором, или софистом; он читал публичные лекции – например, на тему «Нельзя винить Елену за Троянскую войну» – и обучал молодежь ораторскому искусству[37]. Он пришел в Афины, когда ему было уже за шестьдесят, чтобы попросить военной защиты для своего родного города Леонтини, что на острове Сицилия, и остался жить в большом городе. Некоторые критики воротили от него носы, но влияние этого человека на окружающих было неоспоримым. Он увлекал людей толпами, по сути, погружал их в транс.
И вот однажды вечером Горгий долго разглагольствовал на званом обеде, и его перебил другой гость, лохматый мужчина по имени Сократ. Философ в лоб задал ему прямой вопрос: «Как нам называть тебя и какое искусство ты исповедуешь?»[38] Горгий ответил: «Риторика, Сократ, мое искусство».
В начале беседы софист излучал уверенность. По его словам, риторика способна убеждать толпы
