Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

без Санчо, Санчо без Дон-Кихота — труднее. Но если бы Дон-Кихот не наградил Санчо Пансу большими, хотя и невещественными дарами, он сам был бы только трагическим или комическим персонажем, но не странствующим рыцарем Добра.

Я видел фильм Хемингуэя и Ивенса, — да, есть такие крестьяне. Я читал роман Ландинеса, — да, есть и такие. Жадные и бессребреники, добрые и жестокие, труженики и лентяи. Не в этом дело. Крестьяне мечтали о республике, крестьяне решили ее защищать. Они не могли иначе: и потому что Санчо трясся на осле за Дон-Кихотом, и потому что Лопе де Вега по-своему пересказал действительную историю, и потому что Лорка приезжал к ним со своим театром, и потому что у них не было земли, и потому что смерть их не пугает, и потому что в угнетении они остались людьми — человечными, скромными и гордыми, чуждыми какому бы то ни было расизму, остались испанцами.

Я говорю о большинстве, а точно измерить большинство никому не дано. Может быть, я не имею права утверждать это, я видел слишком мало крестьян, слишком мало говорил с ними. Но такое впечатление у меня осталось. И это несмотря на то, что долг Испании перед ее крестьянами огромен и что защита республики потребовала от крестьян куда больше, чем все, что республика им дала.

3

Крестьяне дали стране не только своих сыновей и свой хлеб, они дали ей одного из самых замечательных поэтов тридцатых годов.

Судьба Мигеля Эрнандеса — человека и поэта — глубоко трагична даже на трагическом фоне испанской жизни последних десятилетий. Она трагична и на фоне испанской поэзии, несмотря на то что радость и полнота жизни ушли из нее давно — вместе с «золотым веком». И типична эта судьба тоже в трагедийном смысле, когда жизнь становится борьбой двух начал — света и тьмы, когда гибель героя возвышает и вдохновляет зрителя.

Эрнандес был сыном пастуха и сам в отрочестве пас коз. Он рос под ветрами: теплым — со Средиземного моря и холодным — с гор. В долинах цвели апельсиновые рощи, на горах лежал снег. Козы щипали выгорающую траву. Ветер стелил по земле дым кизяка.

Казалось бы, поэтическое чувство молодого крестьянина должно было принять формы народного романса, народной песни. Но его первая поэма написана октавами, точными, классическими. Первым наставником и образцом был для него Гонгора, поэт, закончивший собою «золотой век», ушедший от романса и песни к сложнейшим формам и к смутному, невнятному содержанию, предок той поэзии, которую называют «герметической».

Может быть, Эрнандес хотел доказать, что спустившийся с гор пастух владеет всеми тайнами ремесла и проник во все тайны изысканных душ? Может быть, его одиночество среди природы перекликалось с тем одиночеством, к которому звал поэзию Гонгора? Может быть, загадка бытия казалась Эрнандесу, жившему вдали от людей, такой же неразрешимой, как Гонгоре, сознательно покидавшему мир человеку?

Когда вышла первая книга Эрнандеса, ему было двадцать два, а Испанской республике — два года. Пройдет еще год, и не оправдавшая надежд народа республика призовет генерала Франко, и иностранный легион на подавление астурийского восстания. Не удивительно, что Эрнандес все еще видел жизнь с ее трагической стороны. Он мечтал о человеческом совершенстве, но не знал, как вести борьбу за него. Он еще глядел назад. Его пленяли и формы, и идеалы минувших времен. Он пишет классическую религиозную драму, в которой герой стремится к небу, а пять чувств, «грубых», как они названы в перечислении действующих лиц, всячески мешают ему. С небом герой соединяется на костре.

Однако и первые стихи Эрнандеса, и религиозная драма — вовсе не простое, хотя бы и блестящее подражание. Резкость образов, очеловеченное противопоставление земли и неба, четкость выражения поэтического чувства, глубина сердечного волнения заставляли видеть в нем не эпигона, а современника. Недаром он быстро приобрел признание читателей и дружбу таких поэтов, как Лорка, Бергамин, Альберти, Неруда. Аксессуары прошлого никогда не закрывали от него ни живой природы, ни живого современника, ни судьбы тех, кем он сам был от рождения, — крестьян, людей труда. Несмотря на признание, в душе Эрнандеса шла постоянная борьба, борьба между поэзией как средством выражения себя и как общественным актом; между мыслью одиночки и устремлениями человечества; между песнью птицы и песнью человека.

Когда началась испанская война, Эрнандесу было двадцать пять лет. Из поэтов с именем он был самым молодым.

Испанская поэзия никогда не отрывалась от народных форм. Тот же Гонгора вошел в хрестоматии романсами и песнями. В этих формах поэты искали душу народа и, прибегая к ним, надеялись отразить ее. Теперь она сама открылась перед ними. Былая борьба за честь и человеческое достоинство, за простое и трудное содержание слова «свобода» неожиданно для всего мира и для самих испанцев возродилась. Мало того, она стала всенародной. Вместо одного Сида на сцену истории вышел народ. Для него необходимость победить фашизм вызывалась вовсе не желанием вернуться к прежнему, а надеждой, даже уверенностью, что победа принесет настоящий расцвет.

Отвечая на всенародные чувства, коммунисты образовали Пятый полк — удивительную школу мужества, из которой вышла невиданная народная армия, самые талантливые командиры и самые стойкие солдаты. Коммунист Эрнандес пришел в Пятый полк с первых дней войны и стал политическим комиссаром; поэт, искавший выхода из одиночества, стал борцом, основная цель и основное дело которого — убедить людей в том, что они не одиноки.

Он сражался и продолжал писать. Он написал книгу стихов «Ветер народа».

Ветер народа меня поднимает, ветер народа меня увлекает, сердце мое другим раздает, голос мой, как семя, несет.

В этой книге есть страстные призывы к другим народам; это не мольба о помощи, это предвидение: с вами может случиться и даже наверно случится то же самое, если вы останетесь равнодушными. В этой книге есть обращения к солдатам, к молодежи, — их и сегодня нельзя читать без волнения. На этот раз Эрнандес прибегал ко всем формам, ко