Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

6

Когда на пленуме в Валенсии Хосе Диас назвал имя Педро Чэка, встал совсем молодой человек с очень красивым интеллигентным лицом. По залу прокатились овации. Чэка поднял кулак, рука его задрожала, задрожали губы, глаза увлажнились. Ко мне наклонился Кольцов и шепнул:

— А ведь он железный человек, я знаю, что говорю, я-то повидал железных людей…

Болезненный, но никогда не жаловавшийся, на первый взгляд нерешительный, всегда предупредительный, явно страдавший от необходимости сказать жесткое слово, Чэка прославился в дни мадридской обороны, самые трудные дни первой половины войны. Впрочем, «прославился» — неподходящее слово. Дело в том, что никогда никакой славы он не искал. Вся работа его была как будто будничной: организация, снабжение, борьба с «пятой колонной» и тысячи дел помимо того, дел незаметных, мелких, упорных. А если на фронте случался прорыв, Чэка не ждал, чтобы его послали: спокойно вставал, не забывал передать помощникам дела, доканчивал свою мысль и отправлялся туда, куда мог послать другого. Он некогда не жаловался на усталость, на болезнь, отмахивался, когда об этом заговаривали другие. Чем труднее было положение, тем спокойнее, даже веселее бывал он. Какое-то тихое веселье было одной из основных черт его характера. У него была удивительная память: он не только помнил тысячи лиц, он помнил не лицо, а человека, его поступки, его слова. И поэтому всегда доброжелательно, но всегда справедливо он умел и оценивать людей, и находить им настоящее место в сложном хозяйстве партии на войне.

Казалось бы, все это мало «испанские» черты. Но национальный характер, мне кажется, иногда выражается в том, что человек знает характер своего народа, как его не может знать и понять ни один иностранец, и поступает соответственно этому знанию. Именно этим качеством Чэка добился не славы, а любви и, главное, полного понимания со стороны тех, кого он одновременно защищал и вел, вел настойчиво, без каких бы то ни было поблажек и отступлений, «железно».

Я возвращался в Союз на пароходе, на котором ехало много испанцев и в том числе Чэка. Рейс был секретным, но гитлеровцы о нем, видимо, знали. У немецких берегов, хотя мы шли довольно далеко от них, над нами на бреющем полете пронеслись несколько раз «хейнкели». Мы видели лица пилотов. Они как будто пикировали на наше суденышко. Забеспокоились все, даже капитан. Трудно передать возмущение испанцев. Едва можно было удержать их, чтобы они не грозили летчикам кулаками. «Хейнкели». были им слишком хорошо знакомы. Только Чэка спокойно улыбался.

— Наглец не бывает храбрым, — сказал он. — Это знал еще Лопе де Вега.

Я не ожидал литературной ссылки. Он рассмеялся:

— Все дело в том, что «курносые» (он даже сказал: «курносенькие») лучше «хейнкелей», а мы идем под их защиту.

Но «курносенькие» «ястребки» не смогли защитить его ни от тяжкой болезни, ни от такой ранней смерти…

7

В начале осени 1936 года, через несколько недель после начала мятежа, в Париже состоялся большой митинг. Он собрал многотысячную толпу. С трудом удалось найти место под самой крышей. Моими соседями были парижские рабочие, рядом со мной сидел старик с седыми усами, похожий на Марселя Кашена. Французы не любят длинных речей. Пасионария — тогда никто не называл Долорес Ибаррури иначе — говорила сорок минут, да еще на чужом языке. Ее слушали не только в благоговейном молчании, но и с неослабным вниманием. Все было понятно. Убеждали и волновали не слова, а звуки глубокого, чуть глуховатого голоса, скупые, но в сдержанности своей выразительные жесты, рука, в волнении комкавшая платок, огромные печальные глаза. Эти глаза плыли над толпой, они смотрели на слушателей отовсюду, они настигали их болью и верой. Когда от имени испанских матерей она обратилась к французским матерям и сказала: «Наши дети умирают, потому что иностранные фашисты не хотят, чтобы они были счастливы, неужели французские матери не поймут нашего горя?», я почувствовал, что не могу удержаться от слез. Я конфузливо посмотрел вбок — усатый рабочий плакал, слезы катились по щекам всех наших соседей.

Март 1937 года, Валенсия, первый за войну пленум ЦК компартии. Один из разделов доклада генерального секретаря ЦК Хосе Диаса посвящен работе руководителей партии. Он успевает сказать одно лишь слово: «Наша…» Зал не дожидается имени. Люди вскакивают и кричат: «Да здравствует Пасионария — наша, наша!»

Вечером, после закрытия пленума, состоялся скромный товарищеский ужин. Все были в приподнятом настроении: партия неслыханно выросла, ее люди были повсюду впереди, части, вышедшие из коммунистического Пятого полка, только что одержали победу под Гвадалахарой. Оказалось, что скорбные глаза умеют смеяться, что низкий голос, отчетливо слышный в общем хоре, с удивительной выразительностью передает народные песни далекой Астурии. Когда же начались танцы, Пасионария легко вскочила с места и увлекла Диаса в общий круг. И он сказал советским журналистам, единственным гостям на празднике: «Вот в чем сила нашей партии. В том, что она вечно молода, как Долорес».

Эпитет «Пасионария», которым народ наградил Долорес Ибаррури, трудно перевести. Для испанцев в этом слове выражены высокая одержимость идеей, готовность к любым мукам во имя ее, душевная печаль над неустройством жизни и несчастьями людей, святая вера в торжество свободы, неизбывная уверенность в торжестве правды. Эти свойства, эти чувства присущи испанскому народу. Их воплощение народ и увидал в лице Пасионарии.

Женщина в Испании никогда не была свободной, никогда не принимала участия в политической жизни. Она сидела взаперти, растила детей, ходила в церковь, на работу ее выгонял из дому только голод. История Испании знает мало женских имен: властную, жестокую Изабеллу католическую; любвеобильную, поэтическую, но всей душой ушедшую в мистику святую Тересу; анонимных героинь войны с Наполеоном. Для самих испанцев Пасионария была историческим явлением такой же неожиданности, каким было для людей, привыкших считать Испанию отсталой, бессильной и покорной, сопротивление народа фашизму. И при этом, пожалуй, не было и нет женщины более «испанской».

В первых боях она под обстрелом выводила раненых с поля сражения. Есть известная фотография: Долорес, как мать, утешает плачущего раненого юного добровольца. Фотография одна, а случаев таких не счесть. А сколько стариков, женщин,