Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Французскую компартию народ назвал «партией расстрелянных»: она потеряла за годы гитлеровской оккупации семьдесят пять тысяч человек. В начале мятежа Испанская компартия насчитывала около восьмидесяти тысяч членов. Но за годы войны и последовавшего террора она потеряла сотни тысяч человек. Я бы назвал ее «партией солдат».
Да, что бы ни делал коммунист — писал ли он стихи, ковал ли руками оружие, учил ли детей, собирал ли с крестьянами урожай, — все равно он был солдатом, он отдавал себя целиком только делу победы.
Крупнейшая партия была представлена в правительстве всего двумя министрами — земледелия и народного просвещения. В кортесах, как и до войны, было два десятка депутатов-коммунистов на несколько сот представителей других партий. В большинстве учреждений, в том числе военных, коммунисты насчитывались единицами. Зато они составляли большинство, и часто абсолютное, среди комиссаров, боевых командиров и во многих частях — среди солдат. Они готовы были довольствоваться второстепенной и третьестепенной ролью, они поддерживали и выдвигали и кадровых военных, и республиканцев, и анархистов, уступали им первенство, лишь бы те хотели победы, как хотел ее народ. Народ это понимал и ценил. Это понимали и лучшие люди других партий. Это понял честный анархист Дурутти, когда сказал, что поступается всем ради победы. Вероятно, за это, за фактическое признание правоты коммунистов, за преступное с точки зрения анархизма признание необходимости твердой дисциплины и крепкой организации армии он и был убит под Мадридом, у домика своего штаба, «случайной» пулей.
Коммунистами были лучшие командиры — недаром Листер и Модесто прошли за время войны путь от рядового солдата до генерала. Но генералов без армии не бывает. Я ни разу не слыхал, чтобы коммунистические части (вовсе не целиком составленные из коммунистов, но с коммунистическим ядром) оставили позиции без приказа, отошли без приказа. Им тоже порой не хватало умения, но решимости — никогда. Сколько раз я видел, как на досуге один или несколько солдат разбирают винтовку или пулемет; они учились по собственному почину, и в большинстве случаев это были коммунисты. Сколько учебников тактики, сколько уставов пехотной службы я видел в землянках командиров и комиссаров — коммунистов! Однажды я выехал из Мадрида ночью; предполагалось небольшое наступление; мы заблудились, и нас отвели к командиру какого-то батальона; он не спал; проверив мои документы, он вдруг сказал: «Вот все читаю и читаю, все учусь; трудно мне, я ведь простой рабочий, даже к чтению не привык; но партия велела…» Я пошутил; лучше выспаться, сил будет больше, голова свежее. Но он серьезно ответил: «А когда же учиться? Днем времени нет, у меня несколько сот человек. Все думаю: не прочту — не пойму, а может быть, это спасло бы кому-нибудь из них жизнь…»
5
Вероятно, как все мои современники, я впервые увидел Хосе Диаса на фотографии, обошедшей мировую прессу. Под Мадридом, с лопатами в руках, Долорес Ибаррури и Диас вместе с другими рыли окопы. На фотографии Диас казался юношей, которого смущает фотоаппарат. И моложавость и застенчивость его глубоко трогали: ведь это был вождь партии, которая возглавила борьбу испанского народа с фашизмом.
Севильский булочник, он рано обратился к политике. Сперва, недолго, он был в рядах анархистов. Классовое чутье (знаний у него тогда еще не было) быстро привело его к коммунистам.
Небольшого роста, с лицом, каких тысячи, он бывал незаметен, пока его не узнавали. Среди рабочих, солдат, крестьян он был своим, он как бы терялся в окружавшей его толпе. Но у него была удивительная улыбка, чуть смущенная и в то же время очень открытая. Когда он смеялся, обычно — беззвучно, это был смех от души. Люди смотрели на него с нежностью и тревогой. Тревогу внушало то, что он был очень болен, и скрыть это не удавалось, несмотря на все его мужество и работоспособность: он все худел, все тоскливей и ярче горели черные глаза. На пленуме Центрального Комитета коммунистической партии в Валенсии в марте 1937 года я послал в президиум записки ему, Долорес Ибаррури и тогдашнему первому секретарю Объединенной социалистической молодежи, а нынешнему генеральному секретарю коммунистической партии Сантьяго Карильо с просьбой написать несколько приветственных слов для моей газеты и подписался: «Корреспондент «Комсомольской правды». Все трое выполнили мою просьбу. В перерыве Диас подозвал меня и, вручая листок, вырванный из записной книжки (он у меня цел), сказал:
— Я написал: «Передаю привет с пленума через вашего корреспондента» и оставил место для твоей фамилии. Впиши ее сам, а то я могу ошибиться в русской фамилии.
Я поблагодарил и ответил, что это совершенно не нужно.
— Как — не нужно? Непременно нужно. Во-первых, так достовернее, а во-вторых, зачем тебе скрывать свое имя? Пусть знают, кто здесь с нами.
Диаса я видел обычно только издали. Каждый раз я глядел на него с болью: человек сгорал. И вместе с тем голос его всегда был тверд, жесты спокойны, возмущение и негодование разрешались улыбкой. Я глядел на лица друзей, посвященных в тайну его болезни: тревога за его здоровье сменялась надеждой. От Диаса исходило простое и мудрое спокойствие. Он не искал слов, говорил без ораторских приемов, но однажды я слушал его шесть часов подряд. Мне только больно было смотреть, как он бледнел и вытирал пот, стараясь сделать это незаметно. Иногда мне казалось: с таким же трудом, изнемогая, с такой же верой, с таким же сознанием горькой необходимости и гордой правоты идет через войну сама Испания. Потом я стыдился «литературщины». Испания — не один человек, она может болеть, но не может умереть.
Я ни с кем не могу сравнить его, ни с историческим лицом, ни с литературным героем. Он был просто человек из народа, вот и все. Он говорил от имени Испании, потому что знал, что народ дал ему это право.
