Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

всем размерам, лишь бы достичь наибольшей силы убеждения.

Стихотворение из этой книги «Ребенок, пашущий на волах» войдет, вероятно, во все антологии и хрестоматии как одно из самых глубоких и горьких описаний судьбы испанских детей, как напоминание о детстве самого поэта. Мальчик родился с шеей, предназначенной для ярма. Начав жить, он тем самым начал умирать. Первое, что он чувствует: жизнь — это война. Он не знает, сколько ему лет, но уже знает, что пот — это соленый венец землепашца. Как корень, он все глубже уходит в землю. Поэту больно глядеть на него, своим плугом ребенок ударяет его в грудь. Кто же спасет этого ребенка? Где молот, который разобьет его цепи? Пусть этот молот родится в сердце батраков, — прежде чем стать мужчинами, они тоже были детьми, пахавшими на волах.

Наряду со стихами Эрнандес писал маленькие пьески для фронтовых театров, для коротких уличных представлений. Эти простые агитационные сценки написаны с удивительным знанием того, что в данную минуту может привлечь случайного зрителя, тронуть его и заставить задуматься.

В разгаре войны Эрнандес ненадолго приехал в Советский Союз. Он посвятил нашей стране ряд стихотворений. Впрочем, «посвятил» — пустое слово. Он объяснялся ей в любви, порой стыдливо, как робкий влюбленный, порой — во весь голос, торжествуя, как человек, увидавший свою воплощенную мечту.

Когда война окончилась, оказалось, что фашизму мало крови, которая была пролита, мало убитых бомбами детей, мало горя и голода, которые он принес с собою. Начались казни, не хватило тюрем, исчез хлеб.

Случилось так, что Мигель Эрнандес попал в лапы фашистов. По-русски нельзя сказать иначе: у зверей не бывает рук. Суд зверей приговорил поэта к вечной каторге. Звери посадили поэта в каменную клетку. Эрнандес был здоровым и крепким. Он не выдержал и трех лет. Он умер в тюрьме в возрасте тридцати одного года.

Теперь фашисты издают избранные сочинения поэта. В их антологии не входят не только стихи, посвященные Советскому Союзу, но и стихи периода войны. Старый прием: когда поэт проклинает врагов, они объявляют его самого «проклятым»; когда поэт зовет к свободе, зовет в будущее, они объявляют его безумцем; когда поэт умирает, они замалчивают его надежду и подчеркивают его печаль. Фашистские критики туманно и проникновенно говорят о личной трагедии поэта, не называя палачей, и приписывают ее якобы тяготевшему над ним «проклятию». Это делается для того, чтобы оторвать его судьбу от судьбы народа. Но это значит также, что народ не забыл его и не отделяет его от себя.

В разгаре войны Эрнандес написал стихи о Долорес Ибаррури. Она была для него воплощением доблестей испанского народа. Стихи эти начинаются неожиданной строкой: «Я умру, как птица, — с песней…» Он действительно писал стихи до самой смерти. Вполне понятно, что из тюрьмы он не мог прямо говорить о том, что думал и чувствовал; вполне понятна и глубокая печаль, охватившая его перед смертью. Умирая, он знал, что умирает, и знал, что его жена и ребенок питаются только хлебом и луком; луку — спасителю жизни — посвящено одно из самых горьких стихотворений, написанных в тюрьме. Но если вчитаться в его последние стихи, то становится понятно, что свою трагедию Эрнандес переживал до конца как подлинный трагический герой: не слагая оружия и не теряя веры. Вот стихи, так и озаглавленные — «Последняя песня». О ком говорит он осенью 1941 года, когда фашизм, казалось, шел к неминуемой победе, — только о своем доме или о своей родине?

Нет, он не пуст, — окрашен мой дом, мое созданье, окрашен цветом горьких несчастий и страданий. Он вырвется из плача, в котором встал когда-то с пустым столом без крошки, с разбитою кроватью. В подушках поцелуи распустятся цветами, и простыня совьется над нашими телами густой ночной лианой с пахучими вьюнками. И ненависти бурю мое окно удержит. И лапа разожмется. Оставьте мне надежду.

Для него надежды не осталось. Но сама по себе надежда бессмертна, как бессмертны поэт и герой.

4

Через двадцать с лишним лет, в новую, иную эпоху, я стараюсь всеми силами избежать той патетики, которою мы все — пишущие, очевидцы, просто романтики того времени — окружали Испанию. Но если то, что я сегодня пишу об Испанской компартии, покажется читателю не рассказом, а гимном, то пусть он поймет: это оттого, что чувство, рождающее этот гимн, осталось неизменным.

«Есть такая партия!» — сказал однажды Ленин.

Нашлась и в Испании партия, которая сумела возглавить народ. Она не могла взять власть в свои руки, да и не ставила это себе целью. Но она поняла то, чего, может быть, не всегда отчетливо хотел народ. Она сделала все для того, чтобы народные стремления смогли выявиться. С первого дня войны она приняла ее всерьез, не опьяняясь тем, что на первом этапе фашистский мятеж не удался, понимая, какая борьба предстоит, трезво оценив силу врагов. И до самого конца, на протяжении почти трех лет войны, она видела перед собой одну цель — победу, и этой цели подчинила все. Она первая поняла и неизменно настаивала на том, что армия должна быть единой, всенародной, дисциплинированной, обученной, иначе она не сможет противостоять фашистам. Терпеливо и неустанно втолковывала она это другим: министрам, партийным руководителям, каждому солдату, каждому рабочему, каждому крестьянину.

Я не хочу сказать, что у компартии не было ошибок или что все коммунисты были идеальными людьми. Свои ошибки партия признавала и во время войны, и после нее; о них говорила Долорес Ибаррури на