Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Город был переполнен, как все города, и особенно как резиденция правительства. Было много беженцев из фашистской зоны, из Мадрида, тьма чиновников и военных. В кафе трудно было найти место. По сравнению с голодной мадридской жизнью все казалось изобилием. Количество значков, которыми торговали на улицах, было непостижимо. Неудивительно, что торговец предлагал большой выбор. Но попадались люди, на груди которых, как на щите торговца, мирно уживались значки социалистического и анархистского профсоюзов. К этому типу людей принадлежал мой валенсийский шофер Баутиста. Значков он, правда, не носил, зато каждое утро изумлял меня совершенно противоположными высказываниями. Иногда он полностью разделял точку зрения компартии, а на другое утро требовал углубления революции, как убежденный анархист. Это не мешало ему затем призывать к умеренности в духе крайне правой из всех партий, участвовавших в правительстве. Оказалось, что, привозя мне по утрам все выходившие в городе газеты, он у киоска успевал просмотреть только одну, но каждый раз — другую, и любое печатное слово убеждало его до следующего утра. Однажды он потребовал у меня полной автономии Каталонии: в это утро он прочитал барселонскую газету.

Разобраться в происходившем было трудно не одному Баутисте. В мирное время «высокая политика» не затрагивала большинства, по крайней мере — непосредственно. В дни войны она касалась каждого. Перед всеми стоял вопрос, как быть, как вести навязанную народу войну. Все зависело от того, чья точка зрения одержит верх. Военные говорят: «В бою лучше любое решение, даже неверное, чем колебание и промедление». А беда была в том, что, кроме коммунистов, все колебались и медлили. И никто, кроме коммунистов, не соглашался (разве только на словах) забыть раздоры ради общего дела.

До окружения Мадрида люди верили старому «левому» социалисту Ларго Кабальеро, чье правительство пришло на смену чисто буржуазному. Я поставил слово «левый» в кавычки потому, что люди, подобные Кабальеро, порою замахиваются левой рукой так далеко, что она оказывается справа. Сам он считал себя «левее» коммунистов, которых ненавидел. Он не хотел дисциплинированной армии, — разве это пролетарское дело? Он был за выборное начало в армии и в то же время доверял бездарным, а порою подозрительным королевским генералам. Армию он хотел строить, как профсоюз: на добровольных началах. В первые месяцы большинство так и отправлялось на фронт: отряды формировались на базе профсоюза и реже — какой-либо партии. Он забывал, что войну ведут не профсоюзы и не только рабочие, а весь народ. Поборник равенства солдат и командиров, он хотел стать диктатором и вел себя как диктатор. Он взял себе портфель военного министра — никогда в жизни до этого он не интересовался военным делом. Старым генералам тем легче было воздействовать на него. Рост компартии и ее влияния смертельно пугал его: по существу, это могло стать крахом всей его «левой» политики, которую он проводил десятилетиями на крайнем фланге. Потрясенный предательством французского премьера социалиста Леона Блюма, он, однако, не забывал, что они оба — члены II Интернационала. К своим прежним противникам — анархистам он давно привык: их споры были спорами в одной семье. Анархистов он предпочитал коммунистам и, главное, верил им, а коммунистам — нет. Да и троцкисты были для него куда понятнее — и безопаснее — коммунистов. К русским он тоже относился с подозрительностью: все русские — коммунисты. В XX веке Испания вела только разорительную колониальную войну в Африке, стоившую больших денег, но унесшую сравнительно мало людей. Потери ужасали Кабальеро: он думал, что Гитлер и Муссолини будут воевать в Испании, как испанцы в Марокко.

Я не хочу умалять прошлых заслуг Кабальеро. Вероятно, они были, иначе трудно объяснить, почему рабочие так долго верили ему. Но во время войны этот человек с медальным кастильским профилем сыграл черную роль. Когда же ему пришлось уступить свое место другим, то, оскорбленный насмерть, он превратился в брюзжащего старика, в магнит для всех недовольных, оказавшихся не у дел, и, мягко говоря, склочников. Поговаривали о том, чтобы выслать его, но никто не мог на это решиться.

Сменивший его на посту военного министра Индалесио Прието, тоже старый социалист, был человеком другого склада, политиком без донкихотских черт и без заскоков. Говорят, что, когда социалисты его упрекали в обжорстве и распутстве, он проводил рукой черту между грудью и животом и отвечал: «Что вверх, принадлежит социализму, что вниз — только мне». Он был скептиком, до войны — веселым. Партийные интересы и для него стояли выше остального. Но главная его беда была в другом: он не верил в победу. Война очень рано показалась ему проигранной, а потому бессмысленной. Он подумывал о перемирии, что означало бы, конечно, полную сдачу. Он был одним из тех, кого на Западе называют «реальными политиками»: человеком, сбрасывающим со счетов все, что лежит вне политических комбинаций. Он не мог понять того духа победы, который жил в народе почти до конца, для него это была вера в абсурд. Он вовсе не желал, чтобы его Испания выполняла некую всемирно-историческую миссию в безнадежном бою с фашизмом. Все это были для него пустые слова. «Реальный политик», он говорил их — и не верил в них.

Не знаю, до каких пор верил в победу последний премьер республики Негрин. Но в его вере никто не сомневался, и в этом одном была его большая заслуга. Когда он был назначен министром финансов, его никто не знал. Но назначение было понятно: он занимался экономикой. Когда же он стал премьером, все недоумевали: кабинетный человек, социалист не с таким уж большим стажем, молодой… Конечно, и он не был последователен до конца, а в эмиграции обида и разочарование увели его с прежних позиций. Но в те довольно долгие месяцы, пока он был у власти, он оставался настойчивым, волевым, неутомимым. Он понял, что на войне не разбирают средств, не отказываются от любой помощи, а в своем лагере не ведут закулисных интриг.

Говорили, будто социалисты однажды горько упрекали его за то, что в армии почти все комиссары и большинство выдвинувшихся командиров — коммунисты. Он будто бы ответил: «Согласен. Я тоже не люблю коммунистов. Дайте мне хороших комиссаров и командиров — социалистов, и я сейчас же заменю ими коммунистов. Но возьмите флот, он всегда был социалистическим. Теперь и там коммунисты. Как вы это допустили? А если у вас нет людей, нам не о чем говорить». Если это и легенда, то в ней есть то, что французы называют