Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Правительство республики отказалось от их помощи. Оно все еще надеется, что лондонский комитет Лиги Наций по невмешательству перестанет вмешиваться в дела республики и помогать Франко. В республике не останется солдат-иностранцев. Она просит, чтобы Франко в свою очередь убрал интервентов. Как будто можно сравнивать «добровольцев свободы» с наемниками! Байрона со шпионом Лоуренсом! Как будто кто-нибудь решится задерживать пароходы, идущие к Франко, как задерживаются те, что идут в Барселону! Как будто жест отчаяния пойдет кому-нибудь на пользу, кроме Франко! В Риме по-прежнему печатаются длинные списки итальянских солдат, убитых на фронтах Испании, а в Берлине газеты утверждают, что решающую роль в Испании играет немецкое оружие, но в комитете по невмешательству эти газеты цитирует только советский представитель.

В одном из батальонов комиссар долго думал над тем, как объявить об эвакуации. Слишком обидно получать «расчет».

— Товарищи, — сказал он, — вы столько раз спрашивали меня, когда кончится война, вы так мечтаете о том, чтобы вернуться домой, и надо сказать, вы действительно воевали больше года и столько перенесли, что вполне заслужили право на отдых. Ваше желание исполнилось, вы отправитесь домой…

Смотрит — солдаты плачут…

На Эбро батальон, сражавшийся в составе испанского соединения, был отведен во вторую линию, и там солдатам объявили, что для них война кончилась. Им сказали много трогательных слов, им обещали память и вознаграждение. Они слушали опустив головы и в свою очередь благодарили — за хорошее отношение, за обещания. Потом они разошлись и начали говорить о будущем, обсуждать, как раздобыть штатскую одежду и как найти дома работу. Долгим взглядом они обводили пейзаж, вздыхали и говорили:

— Ну вот, кончилась для нас Испания…

Прошло два дня. Враг атаковал испанцев. Командир батальона в бинокль следил за тем, как развивается бой. Он заметил в республиканских линиях незащищенный пункт. Туда мог ударить враг, и оттуда же неожиданным ударом можно было его отбросить. Время не терпело, испанцы медленно отступали. Командир закричал своим бывшим солдатам:

— За мной!

И тотчас спохватился:

— Я зову только добровольцев. Вы вправе не двигаться с места.

Ни один не воспользовался новым правом. И как предвидел командир, враг был застигнут врасплох, республиканцы отвоевали высоту.

После боя прибежали испанцы. Они обнимали интернационалистов, восторгались и удивлялись. Интернационалисты тоже удивлялись: в своем поступке они не видели ничего особенного. Когда испанцы ушли, они снова разделились на группы и снова начали говорить о штатской одежде и будущей работе.

Поезд подолгу стоит на станциях, где целые толпы надут его прихода. Это провожающие. Оркестры играют испанский гимн, «Интернационал», «Марсельезу». В речах повторяются простые, но искренние слова:

— Наши братья… Испания никогда не забудет… Клянемся сохранить могилы ваших — нет, наших героев.

Девушки, краснея, суют вчерашним солдатам цветы, а иногда быстро целуют их и стремглав убегают. Старуха отводит в сторону самого молодого, шепчет ему что-то неразборчивое и все-таки совершенно понятное, сует ему в руку кусок хлеба и крутое яйцо. Среди цветов, музыки, поцелуев и слез кажется, что счастье остается здесь, на этой маленькой станции, что здесь остаются молодость и любовь. Подают сигнал, провожающие машут платками, уезжающие прикладывают кулак к шляпе, поезд ползет дальше. Молча, с цветами в руках — жаль положить их на полку — интернационалисты снова смотрят в окно.

Скоро граница. Там «добровольцев свободы», «лучших людей мира», «людей сердца» ждут голодные семьи, поиски работы, взволнованные рукопожатия друзей и полицейские дубинки.

Один из них везет на груди письмо:

«…Как и вы, мы потеряли мужей. Мы знаем, что значит, когда дети остаются без отца. Мы гордимся тем, что ваши и наши мужья лежат рядом, как рядом сражались. Мы обещаем вам научить наших детей быть достойными ваших мужей…»

Это письмо испанских вдов вдовам интернационалистов.

Поезд подходит к границе.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Гельфанд был болен и уезжал в Москву. Он вызвал меня в Валенсию и передал мне дела. В Валенсии находилось правительство, место ТАСС было там. Я думал, что вернусь в Мадрид, как только Москва пришлет «настоящего» корреспондента. Он так и не приехал, а мне пришлось окунуться с головой в «высокую политику».

Летом в Валенсии была чудовищная духота: город стоит в четырех километрах от моря, но отделен от него рисовыми полями, покрытыми стоячей затхлой водой; запах порой доносился до нашей гостиницы. Простыни всегда были сырые, ночь не приносила прохлады. Из испорченного шланга под окном с шумом лилась вода. Еще до рассвета начинали перекличку петухи: валенсийские хозяйки не могут без них обойтись, и они кричали на каждом балконе. Время от времени фашисты бомбили город. Они, конечно, знали, где живут русские: в большой гостинице находились полпредство и другие представительства, жили советники, переводчики, отдыхали, приезжая с фронта, летчики и танкисты. Перед гостиницей находится большая круглая арена для боя быков — великолепный ориентир для авиации. Несколько бомб упало неподалеку, на площади Кастелар, посреди которой стоит большой фонтан, а под ним, в каменных подвалах, — цветочный рынок.

Когда-то Валенсия славилась народными праздниками. Война отменила развлечения. Правда, однажды с благотворительной целью был устроен бой быков. Это было жалкое зрелище: захудалые тореро (все знаменитые оказались у Франко) осторожно дразнили захудалых быков, но не убивали их. Подвыпивший мастеровой, сбросивший пиджак, выскочивший на арену и кинувшийся на быка, понимал в тавромахии, наверно, больше, чем официальные участники боя. Его с трудом вытолкали с арены.

На стенах висели афиши: «Алехандро Касона. Наша Наташа». (Натача — по-испански). Мне рассказывали, что это первая пьеса молодого драматурга, что «Натача» — молодая учительница. Но времени, чтобы пойти в театр, у меня не было, и я так и не знаю, почему у учительницы русское имя. Знаменитое барочное здание валенсийской биржи я увидел потому, что там происходило заседание кортесов. Муниципалитет — потому что там проходил конгресс в защиту культуры.