Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фронте солдаты под любым предлогом и без предлога шли рядом с ним, чтобы закрыть его собой. В Каса де Кампо к нему как-то подошел боец и грубо сказал:
— Убирайся отсюда!
Генерал прежде всего изумился: в интернациональных бригадах такое обращение с начальником было не принято. Боец покраснел и застенчиво объяснил:
— Мы не хотим остаться без нашего комбрига.
Писатель Залка любил рассказывать случаи и анекдоты из своей жизни. Генерал Лукач никогда не говорил о том, как любили его те, для кого он был «нашим комбригом».
Когда речь шла о фашистах, даже об их успехах, на губах его появлялась легкая брезгливая усмешка превосходства. С такой усмешкой укротитель смотрит на взбесившихся зверей: он помнит, что сам он и в беде — человек. Он умел ненавидеть, не забывать и не прощать. Но он умел и понимать.
Пленный солдат, неграмотный крестьянин, долго рассказывал о своей жизни, о том, как его всегда обманывали, как он голодал, как его мобилизовали и заставили воевать из-под палки, и вдруг заплакал:
— А теперь вы меня расстреляете…
Изящный элегантный генерал (он был большим щеголем) сорвался с места, подбежал к пленному, обнял его, небритого, грязного, и воскликнул:
— Как ты мог это подумать? Рабочий человек! Бедняк! Да ведь мы воюем ради тебя!
Не успел он приехать в Испанию, как его назначили командиром бригады. На другой же день она уходила на фронт, под Мадрид. Солдаты принадлежали к двадцати национальностям. Они не подозревали, кто такой Лукач, откуда приехал. Орден Красного Знамени, которым он был награжден в гражданскую войну, остался в Москве. На каком языке заговорить с ними, чтобы никому не было обидно и чтобы контакт установился немедленно? Хотя почти никто из них не понимал русского языка, Залка сказал по-русски:
— Товарищи, сколько бы ни было представлено национальностей среди нас, у нас есть один общий язык: язык Великого Октября.
Друзья знали, что его нельзя не любить, а он обладал великим талантом делать всех своими друзьями. Он любил солдат, потому что любил людей. Кто-то спросил его, откуда у него этот дар — привлекать людские сердца. Он удивился:
— Но я же коммунист. Сердца привлекаю не я, а партия.
Он не любил говорить о себе в единственном числе. «Мы решили», «мы выступили», «мы разбили противника». Казалось, в своей бригаде он готов быть последним, но при одном условии: чтобы она была первой. Бригада, как и все интернациональные бригады, была ударной, хотя и не называлась так. Ее все время перебрасывали с одного участка фронта на другой, всегда — трудный. «Прислуга за всё», — шутили офицеры. Залка бушевал в штабе армии, защищая интересы солдат, и его не останавливали ни расстояние, ни время, ни служебная иерархия. В штабе фронта он заслужил прозвище «беспокойного генерала». В душе он был этим доволен и даже признавался:
— Ну да, прислуга за всё — на ней-то и держится дом.
С людьми он обращался с удивительной благожелательностью. Ему ничего не стоило раздать все, что у него было. «На, бери, только радуйся». Он был жизнерадостен и весел и хотел, чтобы вокруг все тоже были веселы. Гости никогда не уезжали от него без подарков. Он не забывал, что один любит американские сигареты, другой курит трубку, третий всему предпочитает коньяк.
Штаб его бригады казался единой семьей. Однако после его смерти обнаружились расхождения. Не было измен, ни даже ссор. Но не стало цемента, который держал людей вместе, семья распалась.
Он безошибочно определял способности и возможности каждого из подчиненных. Ему платили бесконечной любовью и бесконечным доверием. Сколько раз говорилось после его смерти: «Здесь послушались бы только Лукача!»
На гвадалахарский фронт бригада прибыла 10 марта и, разворачиваясь, вступила в бой. Замысел врага был еще неизвестен. Бой продолжался весь день и всю ночь. Ночью итальянский батальон был вынужден отойти. Когда генералу сообщили об этом, он сказал: «Не верю».
Ответ его был передан гарибальдийцам. Они кинулись в контратаку и взяли сорок пленных. Опросом было установлено, что фашисты бросили в наступление две дивизии и подтягивают две другие. Стало ясно, что новое большое наступление на Мадрид началось.
Наутро бригада была атакована целой дивизией. Если бы фронт был прорван, фашисты легко прошли бы сорок километров, отделявших их от единственной «дороги жизни» Мадрида — от проселка, соединявшего Валенсийское и Гвадалахарское шоссе. Но к концу дня им удалось только захватить Паласио Ибарра.
Мадридский штаб спешно подбрасывал на фронт подкрепления, но на своем участке бригада осталась одна. На следующее утро враг бросил на нее две дивизии. Положение стало угрожающим: резервов не оставалось, материальная часть таяла, грозило полное окружение.
Залка не спал несколько ночей. Но он был свеж, подтянут, чисто выбрит и весел, как всегда. Его спросили, как поступит штаб, если враг окружит бригаду. Он рассмеялся и сказал тоном, каким говорят о прогулке:
— Возьмем винтовки и пойдем в первую линию. Будем пробиваться или умрем. Только и всего.
Бригаду спасли авиация и танки. Авиация разгромила обе вражеские дивизии. Была метель, потом снег сменялся дождем, взлетные площадки развезло, фашисты не вылетали, а наших летчиков погода не остановила.
Тринадцатого потрепанный противник производил вынужденную перегруппировку. Это дало Залке возможность привести в порядок свою бригаду. Трудно назвать этот день днем отдыха: по-прежнему шел дождь со снегом, люди лежали в грязи на открытом поле, под резким ветром. Ежеминутно ожидалось новое наступление врага. Было известно, что Муссолини требует от своих командиров немедленного взятия Мадрида — в наступлении участвовали одни итальянцы.
День, однако, прошел спокойно. Высшее командование выжидало, пока инициативу проявит неприятель. Но Залка воспитывался в иной военной школе. Его мысль неутомимо работала над тем, где и как самому поразить врага и отнять у него инициативу. Возможность самостоятельных решений с четырьмя батальонами против двух
