Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

хватило бы на десяток поколений! Сколько книг о нас напишут, и сколько песен о нас пропоют! Сколько благодарных наших потомков-юношей в мечтах своих будут переносить свою жизнь на машине времени в нашу величественную эпоху! В эпоху, когда все было трудно, когда ничто не давалось даром, когда за каждую пядь своей земли платили кровью и жизнью».

Ребята, точно завороженные, слушали эти слова — непривычные, пламенеющие жаром, слова, которые были живыми, объемными; они будто светились, и не затухало их звучание. Они перевернули душу ребячью.

Поднявшись, стояли какие-то нездешние, торжественные, растроганные. Встала и учительница.

— Спасибо ж и вам. Узнает Довженко о делах ваших — спасибо скажет. Вы видели кинофильм «Щорс»?

— Видели! — обрадовались оба. — Как немцев бил Щорс. Мы песню пели про него, с Ольгой Васильевной…

При упоминании об Ольге Васильевне замолчали, будто почтили ее память тишиной. И не только Оли, а и отца Гришиного, и тихой ласковой бабушки Феклы, что заслонила собой учителя.

Первой отозвалась Екатерина Павловна:

— И не забыли той песни?

— Помним… Чего же.

— А ну, тихонько…

Почти шепотом учительница запела:

Шел отряд по берегу, Шел издалека.

Хлопцы подхватили чуть громче. И родилась в хатенке волнующая довоенная песня.

Шел под красным знаменем Командир полка… Э-эх, э-эх, командир полка.

Не заметили, как «тихонько» перешло на «громко».

Голова обвязана, Кровь на рукаве.

А у ребят сияли глаза, а у ребят учащенно бились сердца.

След кровавый стелется По сырой траве. Э-эх, э-эх, по сырой траве.

Замолкла учительница, умолкли и ребята. Но песня не затихала. Казалось, она звенела у каждого в сердце.

Екатерина Павловна медленно поднялась и подошла к окну, за которым лениво падали снежинки. Тут же вернулась на свое место.

— Так вот, — произнесла так, как всегда говорила на уроках, подытоживая сказанное, — фильм «Щорс» поставил Александр Петрович Довженко. Он земляк наш, полещук. Из Сосницы. А теперь вот к воинам советским и к людям в неволе с пламенным словом обратился… Пишите, дети, дальше.

И загуляли по Таранивке листовки. Появились они и в Хорошеве, и в Чернобаевке.

Потом писали новые листовки: учительница сама их сочиняла. Сашка приносил из леса сообщения Информбюро, а Екатерина Павловна переплавляла сухие цифры и факты в пламенные слова.

Эти листовки из ученической тетради будоражили людей, вселяли веру, что придет счастливый день, когда не будет на родной земле недругов, что придет светлая и солнечная победа…

Как-то мама послала Гришу к деду Зубатому попросить взаймы соли. Как раз баба Денисиха только что вернулась с принудительной работы, она веяла в амбаре зерно. И теперь выворачивала многочисленные карманы, пришитые к изнанке юбки, фартука, пиджака. На столе перед ней выросла целая куча зерна.

— Чего вытаращился, как тот придурковатый Лантух? — незлобно сказала Грише. — Чего оскалился? А твоя мать разве не крадет у «новой власти»?

— Крадет! — признался он.

— Не украдешь — не проживешь. Раньше, бывало, грехом считали украсть в колхозе. А теперь можно, потому что оно все равно не мое, не твое, не наше, а черта-дьявола. Герман вывезет в свой хватерлянд… А ну выбирай, малый, куколь из зерна… Чтоб он всю жизнь, кроме вот такого куколя, ничего больше не видел. Чтоб он пироги пек с куколем, чтоб ему и во сне только один куколь снился.

— Кому это, бабушка?

— Известное дело кому — фюлеру проклятому. А чтоб ему, шелудивому…

Дед слушал старуху, пока она не выскажется до конца, не переберет всех грешных да праведных, и только покашливал в кулак. Разве что кинет осторожно свое любимое:

— Оно, доложу я вам… тово… конешно…

— «Доложу я вам, доложу я вам», — передразнила старуха деда, — наладил, как слепой на дорогу… Уже и сло́ва нельзя сказать.

— Тебе не дашь… — И — к Грише: — Моя бабка языком шило побреет…

Дедовы слова пришлись бабке по душе — улыбнулась даже.

— Мне бы того фюлера увидеть — я б ему глазищи его непутевые выдрала.

— Ирой, — кивнул на нее дед, что значило «герой».

— Ты бы уж молчал… Если б годы мои не шли по наклонной…

— Вот то-то и оно.

Бабке, наверное, расхотелось говорить, умолкла. Теперь разговорился дед:

— А ты, Гришунька, был тогда на расправе?.. Таких людей, ироды, израсходовали… Как маков цвет Оля… Я ее вот такусенькой знал, нянчил… Когда годик ей исполнился, помню, мы с бабкой гуляли на именинах. Мама ее, бедняга, как упала, так и не встала. Нет, не убили ее. Когда хоронили — рассмотрели: ни единого пятнышка, ни единой царапинки на ней. От разрыва сердца. А Петро Сидорович, что это за человек…

Хотел было Гриша сказать негромко: «Жив учитель». Да сдержался. А может, сказать?

Между тем дед продолжал:

— Таких людей мало и земля родит. А тот вышкварок Примака хотел, чтоб я узнал да выдал учителя!.. Не дождешься, поганец, не дождешься, продажная шкура!

Так вот, пришел я после расправы домой и говорю бабке: «Согнут нас гитлеряки, в дугу согнут, доложу я вам». Как разошлась моя баба: «А чтоб их в три погибели гнуло! Может, таких, как ты, мешков пустых, и согнут. Ох, пошевелил же ты, старик, умом, как дохлый теленок хвостом…» Вот так она причитала. Но я скажу вам: сила, доложу я вам, есть сила… Ну, погрызлись мы с бабкой, или, если сказать проще, побеседовали.

— Вот видишь, язык болтнет — да за забор,