Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Молчание.
Верзила Миколай подошел к толпе, кого-то поискал глазами.
— Дед Зубатый тут?
— Тутечки. Жачем я тебе ждался?
— А кто тебе год принудиловки дал, га? Не этот ли праведник, га? Когда он в народных заседателях ходил? Забыл, старая халява?
Дед пожевал губами, закашлялся, а откашлявшись, ответил:
— Не припомню… Не жнаю я этого человека. Не вштречались…
Над толпой, как легкий весенний ветерок, пробежал гул: не перехитрить смирного и тихого деда этому красавцу с повязкой полицая! В Гришиных глазах дед Зубатый вроде бы стал выше, раздался в плечах, посолиднел.
Миколай люто сверкнул глазами на деда, бросил безбровому панку:
— Все они брешут, как собаки!
Тот объяснил золотозубому по-немецки. Офицер скривился, глянул на Петра Сидоровича помутневшими глазами:
— Будьешь говориль?
— Буду, — спокойно ответил Петро Сидорович.
Толпа зашевелилась, боязливо посматривая на учительницу. Кто-то из односельчан взял ее под руку, с другой стороны тоже ее поддержали.
— Люди добрые, — услышали таранивцы такой знакомый голос.
Он, как и Екатерина Павловна, учил их детей любить родную землю, свой край, сказочные леса и синеокие озера, душистые луга и широкие поля. Он был всегда с ними — и в дни их радостей, и в минуты печали. Гулял на свадьбах, которые тянулись неделями, распевал с ними веселые песни. Приглашали учителя и на звездины, и приходил он в хату, когда смерть забирала отца или мать, сына или дочку. Нездешний человек стал родным, близким, дорогим.
И вот стоит он перед ними с роскошной русой бородой, с добрыми серыми глазами, в которых застыла тоска по жизни, по вот этим лесам, рощам, по голубым озерам, по лугам и полям, где отшумела его комсомольская молодость, где выросли его дети, где познал столько человеческой радости.
— Этот панок сказал правду. Меня схватили, когда я возвращался с операции. Они хотят, чтобы вы меня узнали. Они хотят объявить ваше село партизанским, чтобы начисто сжечь Таранивку…
Еще теснее прижались люди друг к другу.
— Хальт! Будет… — как-то нервно, козлоголосо перебил учителя офицер, — я буду говориль!
Но Петр Сидорович будто не услышал офицера. Казалось, голос его окреп, зазвучал громче, и каждый слышал не только обращенные к нему слова, но и дыхание учителя, тяжелое, с хрипом.
— Товарищи! Друзья! Не коритесь палачам!
Это было так неожиданно, что офицер, которому облизанный панок успел перевести слова учителя, переложил в левую руку парабеллум, размахнулся правой, чтобы ударить учителя в лицо.
И тут случилось невероятное, ошеломившее всех: Петро Сидорович упредил офицера, ударив его ногой в пах, и тот зарылся мордой в снег. Еще мгновение, и учитель освободил связанные руки, схватил парабеллум, выпавший из рук золотозубого, и, не целясь, выстрелил в него, второй раз — в полицаев. И двумя прыжками очутился в толпе.
— Тикай, Петро! — крикнула ему какая-то бабуся и закрыла собой учителя, в которого целился Миколай. Петро Сидорович воспользовался этим, метнулся налево, потом направо. Толпа тоже начала разбегаться.
Миколай, потеряв из вида учителя, выстрелил в старушку. Она упала на снег, не проронив ни слова.
Золотозубый поднялся и, зажимая раненую левую руку, прохрипел:
— Стреляйт!
Но мгновения ушли, учитель успел скрыться за ближайшим сараем. За ним побежали солдаты и полицаи.
Вдруг, словно по чьему-то волшебству, повалил густой снег. На площади стало темно и жутко.
Вскоре солдаты и полицаи возвратились — запыхавшиеся и злые. Панок вертелся около офицера, перевязывая ему рану.
— Хана! — выдохнул Миколай.
— Вас ист дас «хана»? — сдвинул брови золотозубый.
Панок повернулся к Миколаю:
— Что, удрал учитель?
— Успел в лес… Но я его, гада, кажется, ранил. По следам крови, как кабана, найдем. Так и передайте пану обер-лейтенанту.
Панок перевел. Тот распорядился, чтобы одна группа шла по следу, а вторая опять сгоняла крестьян на сходку.
Когда солдаты согнали людей, снег уже совсем замел трупы старушки и полицая. Офицер что-то крикнул толстозадому гитлеровцу, тот вынул свой парабеллум, передал офицеру. И тот с остервенением дважды выстрелил в мертвую, занесенную снегом старуху.
— Мы будем так делайт, — золотозубый показал на снежный холмик, — с партизан, коммунист, комсомол — пиф-паф! Кто против фюрер, дойчен зольдатен — пиф-паф!
Гриша толкнул локтем под бок дружка:
— Баба Фекла уже партизанкой стала.
Они украдкой посматривали на лес, тая надежду на чудо, какое не раз видели в кино: только белые нацелят ружья на красных, как из леса кавалерия лавиной — видимо-невидимо. Если бы и сейчас так!..
Но не скакала конница из Дубовой рощи.
Митька вдруг тронул товарища за руку:
— Смотри, Ольгу Васильевну ведут… — И закусил губу.
Два откормленных курохвата вели тоненькую, как былинка, бледную девушку. Оля шла в домашнем ветхом платьице, шла босая по снегу. На груди у нее висела дощечка с надписью: «Партизан».
Из толпы к офицеру кинулась Олина мать, бледная как смерть, упала перед ним на колени.
— Пан офицер… Помилуйте… Христа ради — помилуйте…
Ольга остановилась, выпрямилась.
— Мама! Встаньте! Кого вы умоляете?! Я не хочу перед смертью видеть вас на коленях… Встаньте! — строго приказала Оля.
Мать встала, кинулась к дочери. Казалось, если бы не два черношинельника, а двести вели Олю, то и тогда мать прорвалась бы к ней.
Панок, лебезя перед офицером, разъяснял ему Олины слова. Золотозубый, налившись гневом, махнул рукой, гаркнул страшное слово:
— Фаер!
Грянул залп, пошатнулись обе — дочь и мать.
Мать упала сразу, раскинув руки. И застыла на снегу. Оля только покачнулась, пронзенная пулей. По ее шее, по белому платьицу текла кровь. Потом голова девушки бессильно опустилась на грудь, и она медленно повалилась на землю.
Все, что произошло, было как в бреду, как в кошмарном сне. Снова
