Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жила в хате одна. Ждала, прислушивалась к каждому шороху за окном. Говорят: кто очень ждет — дождется.
И она дождалась.
Как-то поздним вечером услышала тихий стук в окошко: кинулась, а оно заплакано от осенней непогоды, не поймешь, кто стоит за ним. Выбежала в сени. Кажется, не голосом, а сердцем спросила:
— Кто?
Пауза за сенными дверями. Молчали там, может, какую-то секунду, а ей показалось — вечность целую молчат. Потом тихий голос:
— Это ты, Катерина?
— Петя?! Боже мой!
Щелкнул засов, почти без сознания упала на мужнины руки.
— Родной мой… Петя?! Сон или правда ты?
— Я, Катя, я! Приглашай в хату. Чего же ты…
Знакомо скрипнули домашние двери. Екатерина Павловна пошуршала на печке, разыскивая зажигалку, которую ей принес недавно Гриша. Они с Митькой нашли сделанную из патрона зажигалку.
— Не нужен свет, — попросил Петро. — Ты одна?
— Одна…
Вышел на минутку, осторожно приоткрыл сенные двери, впустил в хату незнакомого.
— Не пугайся — товарищ мой.
Помолчали.
— Вот мы, Ашот, и дома. Ты вот что, Катя, дай нам горячего чего-нибудь… Не помним, когда уже и ели горячее…
Екатерина Павловна кинулась к печи, ощупью вынимала горшки и чугунки. По хате разлился вкусный запах борща.
— Борща, полцарства за миску борща, — грустно пошутил Петр Сидорович.
Его спутник глухо и хрипло засмеялся.
Пока хозяйка возилась с тарелками, Петр Сидорович уже успел раздеться.
— Не будем, Катя, садиться за стол в таких вонючих лохмотьях. Дай нам чистое белье.
— Сейчас…
Скрипнула крышка сундука, и на гостей повеяло домашним, таким дорогим и знакомым — свежим бельем, рубелем качаным на скалке. С наслаждением переоделись.
— А теперь дай нам, Катерина, верхнюю одежду. Мне и Ашоту.
В полутьме примеряли, влезали в штаны, пиджаки.
— Теперь мы с тобой, Ашот, просто мужики. Я полещук, а ты сойдешь за цыгана.
Ашот тихонько засмеялся.
Петр Сидорович не выдержал:
— Нет, так невозможно, черт побери. Занавесь окна и зажги свет. Дай хоть посмотреть на тебя, Катерина.
Помолчал какой-то миг и сказал слова, которые сейчас мог бы и не говорить:
— Может, последний раз.
Она ответила:
— Зачем ранишь сердце, Петро? И так не сердце, а сплошная рана… О сыновьях новостей не принес?
— До окружения переписывались. Я тебе вон на печке положил письма. А сейчас мы с Ашотом по лесам да болотам блуждаем — какие уж там вести… Насилу приплелись к родной хате. А немало окруженцев и не приплелось.
— Слово-то какое страшное — окруженцы. Откуда оно взялось?
— Война родила, Катерина… Война многое натворила. И слова новые творит, а их творцов — убивает.
— Ты, как всегда, философствуешь.
— Жизнь — мудрейший философ, Катерина.
— Оно-то так…
Хозяйка быстренько завесила окна, зажгла каганец. Глянула на своего Петра и охнула — в роскошной бороде стал не похож на себя, только глаза, орлиные глаза узнала бы среди тысячи глаз.
Петр Сидорович подошел к жене:
— Голубка ты моя сизая…
Катерина Павловна коснулась руками его висков.
— И ты так побелел…
— Припудрило нас, Катерина, припудрило.
Глянув на товарища, развел руками:
— Вот тебе и раз. Сколько уже сидим, а я и не познакомил… Это — мой друг Ашот. Роднее брата он мне.
— Ты уже называл.
— Ну да, Ашот Тер-Акопов.
Маленький чернявый горбоносый Ашот церемонно поднялся, поклонился хозяйке, этот поклон показался ей и смешным и трогательным.
— Вот какая моя Катерина. Всю дорогу рассказывал Ашот про свою Сильву, а я про Катерину. Кажется, если бы встретил на улице Сильву, узнал бы среди миллионов армянок. И он тебя, наверное, узнал бы тоже. Правда ведь, Ашот?
Товарищ в знак согласия наклонил голову: конечно же узнал бы Катерину.
Петро помолчал, скользнув взглядом по своему товарищу.
— От самой Оржицы вдвоем пробираемся… Ашот тоже учитель и комиссар. А теперь за стол, Ашот! Я уже два месяца обещаю угостить его твоим, Катерина, борщом.
Хозяйка стояла у края стола и приглашала есть, хотя они и так уминали хорошо.
— Э-э, Ашот, да ради такого борща стоило спать в сене, грызть сырую свеклу… Скажешь, нет?..
Ашот в знак согласия кивал головой. Мол, все правильно говоришь, друг, но не отрывай меня от важного дела.
Екатерина Павловна грустно слушала незаслуженную похвалу: какой там борщ — постный, вчерашний. Это им с голодухи показался вкусным. Или просто Петя хочет сделать приятное своей Катерине.
Петя любил после работы помыть руки, надеть белую вышитую сорочку, сесть за стол и спросить:
— А чего тут наша мама наварила, напекла? А запахи, а ароматы! Нет, такого мы, ребята, еще никогда не ели.
Хозяйка, которая возилась с мисками и ложками, цвела от такой похвалы.
— Фу! — отдувался хозяин после обеда. — Сегодня мы, хлопцы, ели, как молотильщики.
Так говорил он о себе… Потому что какие уж там из детей молотильщики? Да и ели они хорошо не потому, что очень проголодались. Отец поощрял, чтобы маме угодить. Потому, что в доме был культ мамы. Мама — самая красивая, мама — самая разумная, мама — всегда права. Слово мамы — закон.
Все это, такое близкое и такое далекое, не так стерто годами, как отмежевано лихой годиной, которая пришла на нашу землю.
Катерина стояла у края стола, сложив руки на груди, наблюдая, как отчаянно хлебали вчерашний борщ Петро Сидорович с Ашотом. В складках ее рта теплилась усмешка — будто уже и тревоги улеглись, и горе уже не бродит трудными военными дорогами. Будто сейчас встанет из-за стола ее Петро, выкурит единственную в день папиросу, обнимет ее
