Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

Когда люди, молчаливые, угрюмые, возвращались домой, вспыхнула Таранивка. Но никто не кричал, а как-то обреченно перешептывались:

— Ольгину хату жгут!..

— Еще одна горит. Учительницы.

— А вон — третья… Антонова…

— Четвертая…

— Пятая…

И был в этих голосах страх, было отчаяние и была лютая ненависть.

Люди побежали к колодцам, стали мочить рядна и лезть с ними на крыши своих хат. Сидели там, замирая от страха: не доведи господи, перекинется огонь.

Погорельцы суетились вокруг пожарищ, простирали руки за помощью:

— Люди добрые, спасите!

Кто откликался на этот призыв и бросался на помощь, тому полицаи приставляли карабин к груди:

— Кто подойдет — буду стрелять!

— Пусть вас спасают товарищи из леса, — издевались над людьми и предупреждали: — Кто подойдет…

Догорали хаты. Голосили женщины на узлах, плакали, уткнувшись в материнские колени, перепуганные дети. Мужчины заливали пылающие головешки, вытаскивали из пожарищ обгоревших поросят.

Екатерина Павловна сидела близ пепелища черная, неподвижная, будто неживая. Тихо подходили люди, садились вокруг нее на кучи спасенных домашних пожитков. Гриша и Митька были тоже здесь. Долго сидели молча. Чем поможешь Екатерине Павловне? Нет у нее хаты. Да что хата! Слышали они, что кровавый след постлался за учителем. Может, умер уже, истек кровью. Кто знает?.. Неужели не будет больше звенеть его песня на свадьбах и праздниках урожая, не будет звучать его бархатный голос на уроках?

Гриша тихо спросил:

— Катерина Павловна, где вы теперь будете жить?

— Жить… Разве можно после этого, дети, жить? — простонала. — Возможно, один след кровавый только и остался.

Оба хлопца прижались к учительнице и загоревали, еле сдерживая слезы. Вскоре Гриша снова заговорил:

— Знаете что, Катерина Павловна?

Она подняла голову.

— Что, хлопчик мой?

— Идемте к нам…

Учительница обняла Гришу.

— Спасибо тебе, милый, за твое доброе сердце… Верно, жить где-то надо. Но вас и так много в хате.

Митька кашлянул в кулачок:

— У них неудобно, хата маленькая. А у нас аж две хаты. Ну, не две — хата и хатенка. Катерина Павловна в хатенке будет жить. Правда?

Учительница обняла и Митьку, губы ее сжались в горестной улыбке:

— Правда, Митенька, правда.

— Так мы Буланого запряжем… Мы — быстро.

— Хорошо, дети.

Когда ребята отошли от пожарища, оглянулись. На черном от копоти снегу их учительница походила на раненую птицу в разоренном гнезде.

Через какие-то полчаса приехали на подводе, сложили уцелевшие вещи, помогли учительнице сесть на воз и повезли к Митьке.

Таранивцы подходили из глубины дворов к воротам и молча кланялись убитой горем учительнице. В их взглядах, если бы учительница подняла голову, она бы прочла и такое: «А может, Катерина, и не истек кровью твой Петро? Может, партизаны подобрали? Рано еще хоронить Петра, Катерина».

О чем бы ни говорили в хате Мовчанов, обязательно возвращались к недавним событиям:

— Такого кровавого дня, сколько живу, слава богу, не видела. А теперь, считай, герман скоро всех нас в расход пустит, — грустно качала головой бабушка. — И где только те партизаны подевались? То тарахтели своими пулеметами, а теперечки совсем затихли.

Гриша вмешивается в разговор: ведь мужчина! Сама же мама так сказала. И негоже ему отмалчиваться.

— Партизаны делают так, как надо.

— Как это — как надо? — мать пожимала плечами.

— А так. Яремченко село свое бережет.

— Вот этого я и не понимаю, — бабуся зашевелилась. — Как это — бережет?

— Ну, не нападает на немцев здесь.

— А какие ж они тогда партизаны?

— Ну, нападают в других местах, не в своем селе. Так, как Петро Сидорович снаряды взрывал… А то узнают, что село партизанское — сожгут дотла… И людей — на муки.

— Все равно сожгут, все равно в расход пустят, — качала седой головой бабуся.

Разговор перебил Митька. Не обметая с сапог снега, остановился на пороге, вытер рукавом нос.

— Гриша, тебя Катерина Павловна кличет.

— Зачем?

— Если бы я знал…

И так трусливо отвел глаза, что Гриша сразу догадался — знает.

Шли знакомой, но неузнаваемой улицей. Раньше вот тут стояла хата — светлая и приветливая. И жила в этой хате веселая хохотушка Оля, их пионервожатая. Слышала эта хата Олину песню, а земля вокруг нее знала девичьи руки. Сколько цветов каждый год сажали эти руки! С ранней весны до поздней осени алели сальвии в палисаднике, румянились пионы, трепетали на ветру левкои, наполняли воздух пряным ароматом метеолы.

Теперь вместо хаты — пожарище, вместо веселой песни — хищный ветер гудит в обгоревшей трубе.

То же и на усадьбе Антона Степановича. Одна труба торчит, да кусок старого железа на ней качается и предостерегающе скрипит…

Екатерина Павловна сидела, закутанная в теплый платок. Перед нею лежали аккуратно нарезанные листки бумаги из тетради. Учительница достала принесенную ребятами раньше листовку, положила на стол.

— Вот что, хлопцы, хочу я вам сказать… — И задумалась, будто заколебалась. — Я говорила вам тогда, на пожарище: «Разве можно после этого жить?» Потом я много думала. И поняла: не я это говорила, это мое горе говорило… А жить надо. И не просто жить…

В ее тихом голосе звучала сила и непокоренность. Не сговариваясь, ребята встали и вытянулись, будто на торжественной пионерской линейке.

— Садитесь, ребята, садитесь… Да, надо жить и бороться! А вернее — жить в борьбе! Бороться доступными нам способами. Антон Степанович и Петро Сидорович борются с автоматами в руках, а мы должны — чем можем.

Ребячьи глазенки загорелись, учительница прочитала в них: «Так Петро Сидорович живой остался? Ну говорите же скорей!»

Улыбнулась скупой улыбкой.

— Партизаны распустили слух, что умер от ран. Кровью истек…

— Так и мы слышали…

— Вот-вот. Это — чтобы усыпить бдительность и мне дать покой… И вы твердите: