Хирург Коновалов (СИ) - Волкова Дарья

Я завершаю звонок, а потом делаю то, что надо было сделать сразу. Блокирую Вадима.

***

– Ты точно здоров?

– Точно.

Я значительным усилием воли заставляю себя не дергаться, когда мать гладит меня по голове. Беляш запрыгивает на колени и начинает топтаться, выбирая место, как ему удобнее устроиться.

– Ничего не болит?

– Плечо поднывает. Завтра Рудику сдаюсь на опыты.

Мама садится рядом и протягивает мне чашку чаю. Беляш тут же сует туда свою морду. Отпихиваю усатого от своего чая, делаю глоток.

– С Гришей проблем нет?

– Мам, ты забыла? Я вырос лет двадцать назад. И со своими проблемами справляюсь сам.

– Ну да, ну да, – соглашается она таким тоном, который ни о каком согласии не говорит.

Меньше всего я сейчас хочу общаться с кем-то. С любым человеком. Ну, кроме одного человека, но человек этот…

Ладно. Не хочу говорить ни с кем. Не хочу говорить на любые темы, кроме тех, что связаны с работой. И с мамой, в том числе. Мать любит неудобные темы. Это мне они неудобные, а ее хлебом не корми. Но сегодня она применила особый прием. Она им нечасто пользуется, но так уж у нас заведено, что когда она жалуется мне по телефону на давление, я откладываю все дела и приезжаю. Привожу ей фруктов и Беляшу креветки – этот подобранный на улице кот, оказывается, любит, сука, креветки! Где он их раньше пробовал – непонятно. Но, учуяв креветки, трясется от усов до кончика черного хвоста.

Я как-то в шутку в разговоре с Булатом сказал про себя, что я классический «маменькин сынок». Не сам придумал, кто-то про меня такое сказал – из женской части коллектива, не в моем отделении, а так, из заинтересованных. Булат мне тогда целую лекцию прочел. До хрена чего там было. И про то, какое это счастье, когда мать жива. И про то, что уважать мать – это самое правильное, что может делать мужчина. В общем, много чего говорил, в духе тех традиций, в которых воспитан. Я с ним не спорил. В конце концов, после ухода из жизни деда, мама – самый близкий мне человек. Она дала мне все, что могла. И даже больше.

Просто я сейчас не самый приятный собеседник. Я сейчас в таком состоянии, что видеть никого не хочу. Моих сил хватает только на то, чтобы не срываться на работе. И все. А на маму срываться нельзя.

Но я же не железный.

Беляш находит себе место. Вместо того, чтобы лечь на коленях, он решает распластаться у меня на груди. Не без помощи когтей, конечно. Терплю. Кот включает трактор.

– Ты обманываешь меня, Вадик. Видишь, Беляш тебя лечит. Значит, что-то болит.

– Тебе виднее.

Мы молчим. Я пью чай, Беляш тарахтит мне прямо в ухо на предельных оборотах, аж вибрирует.

– Если ты не разрешишь себе любить, это ничем хорошим не закончится.

Я со стоном откидываюсь затылком на спинку дивана. Так и знал. Так и знал, что этим все сегодня и закончится!

– Мама, я тебя умоляю – давай без психоанализа!

– Беляш, держи его! Чтобы не вздумал встать и уйти! – командует мать. Черное меховое отродье выпускает когти – слегка, но намек понимаю. Эй, кто тебя креветками кормил?! – Сиди и слушай. Хотя бы раз выслушай меня.

– Можно подумать, я когда-то не давал тебе сказать!

– Об этом мы никогда всерьез не говорили.

Об этом… Вот так и знал. И, главное, время выбрано самое удачное!

– Вадик, послушай… Я же помню, каким ты был раньше. Помнишь, сколько ты в детстве притаскивал всякого зверья домой и требовал, чтобы отец всех лечил? Какое у тебя тогда было большое любящее сердце?

Так, все пошла гребанная мелодрама!

– Мама, раньше все было другое. И я, в том числе. Было время, когда я срал в штаны. Ты этот временной период вспомнить не хочешь?

– А ну прекрати! – мать хлопает меня по колену. Беляш превентивно снова выпускает когти. Окружили! – Прекрати прятаться за цинизмом и физиологией.

– Мама, у тебя муж – врач. Сын – врач. Ты всю жизнь в медицине. Как ты можешь так неуважительно о физиологии?

Мама фыркает. Кот фыркает.

– А помнишь, как-то на мой день рождения Люда, моя подруга, затеяла такую забавную игру, где надо было написать самые главные в своей жизни слова. Кажется, пять самых важных слов. Тебе тогда было лет двадцать семь, кажется.

– Не помню.

И терпеть не могу воспоминания.

– Все тогда написали примерно одинаковое: любовь, семья, мир, достаток, уважение… А помнишь, что написал ты?

– Конечно, нет.

– А у меня даже та бумажка сохранилась! – мама и в самом деле извлекает из кармана трикотажной кофты какую-то бумажку. Поправляет очки и читает по слогам:

– Коагулятор. Расширитель. Отсос. Тампон. Ножницы Ва… Вар…

– Валькера.

Мама убирает бумажку обратно в карман.

– И что ты про это думаешь теперь?

– Даже не знаю. Чем меня тогда именно ножницы Валькера привлекали.

– Вадим… – укоризненно вздыхает мать.

– Мама… – так же укоризненно вздыхаю я.

– А вот теперь слушай. И желательно молчи. Я уже много прожила и многое понимаю. Но маразма у меня, слава богу, нет, как и проблем с памятью. Я помню много. Я помню, как ты любил отца. Как ты его обожал. Как хотел быть похожим на него. Почему ты решил, что он предал тебя, когда умер? Что теперь больше нельзя никого никогда любить?

Я прикрываю глаза, ложусь затылком на спинку дивана. Кот, вибрируя на полную катушку, тычется мне носом в шею. Окружили…

– Давай-ка я тебе чаю горячего налью, – из моих рук вытягивают пустую кружку. Слышатся удаляющиеся шаги. Беляш ритмично выпускает когти мне в грудь.

Ну что, послали в нокаут. Но милосердно дали шанс продышаться, не стали дожимать. И на том спасибо.

***

Жизнь моя стала совсем черно-белая. Вокруг меня черно-белый предзимний Новосибирск. И жизнь моя состоит из двух несвязных частей, черной и белой. Двух отдельных половин. В одной – рабочая суета, даже хаос, который все-таки постепенно приобретает форму и очертания того, чего мы должны добиться. Виктор Карташов настолько хорош, что я бы забрала его с собой – ну очень толковый парень. Он смеется моему предложению: «Инна, я только-только квартиру купил, извини». Да и я не всерьез.

А другая половина… О, эта другая половина… Это рефлексия. Нет, даже не так. РЕФЛЕКСИЯ.

Я это сделала зря.

Надо было набраться смелости и сказать.

Как же мне без него плохо.

Взрослые люди не меняются.

Вадим меня никогда не полюбит.

На хрена я в него влюбилась?!

Он не нуждается в чувствах, вот в чем правда. При его работе чувства – лишние. Мешают.

Время. Мне нужно время. Время вообще, и время без него.

Оно же все лечит, правда? У Вадима свои методы, он хирург. А у меня свои. Только что-то они не работают.

***

Игнор. Прекрасно. Блок. Еще, блядь лучше!

Ты что творишь, Ласточка?!

Еду домой. Настроение – хуже не придумаешь. Потому что я не понимаю, что происходит. Впервые вообще не понимаю, что происходит. Словно попал в мир, который существует по совершенно неизвестным мне законам.

А ведь все начиналось нормально. Обычно. Ну, командировка. Штатная ситуация, взрослые работающие люди ездят в командировки. А потом начался какой-то трэш.

Отмораживание. Игнор. А теперь еще и блок.

И я не вижу ни одной внятной причины для этого. А она должна быть. Что-то случилось. Но что, блядь, что?!

Я Инну чем-то обидел? Как ни кручу, не вижу ничего. В наших отношениях не менялось ничего. Вот вообще ни-че-го. Прощальный секс был вообще волшебный, Инка такая была… Ням-ням.

Кто-то что-то ей про меня наплел? Да что?! Я с ней честен, на других баб не смотрю, даже и не хочется. Про прошлое? Да мало ли что там и с кем там у меня было? Нет, Инна не могла из-за этого, она у меня умница.

Ну что там еще может быть? Неожиданная мысль заставляет дернуться ногу на педали газа, машина отвечает ревом и рывком. Хорошо, что перед нами близко никого нет.

А если… если у нее кто-то появился? Эта мысль меня прямо парализует, и какое-то время просто тупо бешусь, сжимая пальцы на руле и стискивая зубы. Потому все же прихожу в светлый разум.