Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

относительном тепле барака. Им отчаянно хотелось внутрь, и обычные правила поведения уже начали забываться. Вежливость – это что-то из прошлого, ну или для друзей и родных. «У меня локти что надо», – вновь и вновь повторяет Линда Райх (№ 1173) в своем интервью.

Оказавшись внутри блока, без охранников и собак, девушки принялись искать подружек, выкрикивая имена:

– Адела! Магда! Лея! Эдита! Гиззи!

Бритые головы. Мужская форма. Все выглядели непохожими на себя.

«Мы не узнавали друг друга, – рассказывает Гелена Цитрон. – И тут, вместо того чтобы удариться в слезы, мы вдруг рассмеялись. Мы истерически хохотали, поскольку ничего больше сделать не могли. Мы хохотали, поскольку слезы уже кончились».

Спустя несколько часов, уже после унизительной обработки, Эдита прокралась в блок 5, чтобы забрать прокладки, которые спрятала на кирпичах большой печи, стоявшей там посреди помещения. Но кто-то их уже нашел. «Да мне они и не понадобились бы. Следующие месячные у меня начались уже после войны».

Так было у многих девушек. Для месячных в теле женщины должно быть определенное количество жировой ткани, и если ты получаешь с пищей меньше 1000 калорий в день, то жира не остается, чтобы женский организм функционировал нормально. Добавьте сюда немаленькую дозу успокоительных, которыми сдабривали утренний чай, чтобы девушки были податливыми и заторможенными. «Ты чувствуешь себя, как зомби. Они давали нам бром, чтобы отключить мозги. Думать нам не полагалось», – говорит Эди (№ 1949). Бром к тому же, угнетал половой инстинкт и подавлял менструальный цикл.

У некоторых из тех, кому уже было за 20, месячные еще какое-то время продолжались, но, чтобы получить салфетку, требовалось показать врачу, что у тебя идет кровь. Рена Корнрайх решила не подвергать себя этому унижению и пользовалась газетными обрывками, которые находила в лагере. С точки зрения гигиены сомнительно, но зато эти обрывки позволяли ей хранить свой секрет. Лишенные этого ритуала, символизировавшего для них женскую зрелость, некоторые девушки помоложе стали сомневаться в собственной принадлежности. Если они больше не женщины, то кто? Они хотя бы к людям-то относятся? «В гигиеническом смысле жить без месячных было легче, – признается Эдита. – В Аушвице никакой гигиены не существовало, а если ты не можешь следить за собой, мыться каждый день, то тебе только месячных не хватало. Но без них мы не чувствовали себя женщинами». Женская самоидентификация – это, понятное дело, последнее, чего хотели бы от них нацисты. Возможно, именно поэтому их и вырядили в форму мертвых русских военнопленных.

Двухэтажное здание блока 10 одной стороной выходило во двор, перегороженный кирпичной стеной. Через двор располагался блок 11, который узники-мужчины называли «блоком смерти». Там держали в одиночках и пытали политзаключенных, военнопленных, бойцов Сопротивления, шпионов, а потом их выводили во двор и расстреливали. Казнь – тяжкое зрелище. Рена (№ 1716) спала у заколоченного окна как раз на той стороне. По ночам она в щели смотрела, как расстреливают русских пленных. Один из узников потом рассказал ей, что на девушках – форма расстрелянных.

Через окна второго этажа блока 10 девушки пытались общаться с поляками со второго этажа мужского блока по другую сторону от стенки. Полякам страстно хотелось поговорить с новенькими, узнать новости из внешнего мира, послушать мягкие женские голоса, и они охотно помогали, чем могли, своим землячкам. Стосковавшись по звукам родного языка и человеческому общению, поляки – а некоторые из них сидели здесь еще с 1940 года – бросали польским еврейкам то лишнюю порцию хлеба, то веревку подвязать спадающие штаны, то любовные записки. Словацким девушкам такого обожания не доставалось.

На другой день в четыре утра девушкам дали чай. Некоторые из оставшихся в живых называют его «кофе». Из-за мерзкого вкуса было трудно понять, что это за напиток. Кроме этого жидкого «завтрака», девушки по утрам ничего не получали. Вскоре после прибытия Эдита с Леей обнаружили, что «чай» можно использовать для чистки зубов. Несмотря на ужасный вкус, никто эту жидкость не выплевывал. «Без еды плохо, очень плохо, жутко плохо, но без воды гораздо хуже, – рассказывает Эдита. – Жажда была невыносимой». И все же Эдита с Леей «расходовали по чуть-чуть чая, чтобы умыть лица и руки». После нескольких минут, выделенных на чай и туалет, девушки выстраивались в шеренги по пять. Стоять. Стоять. Никуда не двигаться. Этот ритуал постепенно впечатывался в их мозги намертво.

Пока эсэсовцы вместе с капо вели пересчет, вдали за крышами, заборами с колючей проволокой и сторожевыми вышками занималась заря. После переклички девушкам приказали убраться в своем бараке, а некоторых из женщин постарше назначили старостами блоков, «блоковыми». Будучи еврейками, они все равно оставались людьми второго сорта, но в своих блоках они тем не менее тут же сделались «шишками», выросли из человеческих отбросов в нечто чуть более важное. Поскольку их назначили ответственными за порядок, они будили узниц по утрам, раздавали еду, решали, кто останется сегодня на уборку, а кто отправится работать, кто получит больше хлеба. Первой блоковой-еврейкой в блоке 10 была довольно молодая женщина по имени Эльза. Ее фамилию никто, похоже, не запомнил. Она отличалась жесткостью и в первые же дни прославилась тем, что била девушек, опаздывающих на поверку или перечивших ей. Когда ей сказали выбрать помощницу, она взяла себе под бок свою сестру. Но можно ли ее за это винить? Кого выбрать, как не сестру?

Сегодня здание блока 10 закрыто для широкой публики, туда по особым разрешениям пускают только бывших узников, их детей, а также исследователей, которые заходят через боковую дверь осторожными, почтительными шагами. На первом этаже с цементным полом – коридор, по обе стороны которого – комнаты, где девушки спали. В передней части блока несколько грязных сломанных унитазов, а через коридор – помещение с длинным желобом для умывания, впрочем, мыло узникам не давали. В центре здания – дымоход, куда подведены дровяные печки с обоих этажей.

Ведущая вверх широкая лестница заканчивается просторной площадкой. Дальше – две каморки, где спали секционные старосты («штубные»[33]) и их помощницы. Остальная площадь – открытое пространство с единственной перегородкой. В 1942 году это помещение было уставлено двухъярусными койками с тонкими соломенными матрасами и еще более тоненькими шерстяными одеялами.

Узницы предпочитали спать поближе к подругам, сбивались в небольшие группы, чтобы поддерживать друг друга. Почти все – по крайней мере, в лицо – знали своих землячек. Ночью некоторые, лежа на койках, болтали о еде, доме, родителях. Некоторые молчали. Большинство – просто плакали, пока не уснут.

Вышедшая недавно замуж Ружена Грябер Кнежа (№ 1649) горько рыдала на своей койке, и тут капо по имени Анни Биндер подошла к ней и сказала по-чешски: «Не плачь. Тебе нельзя плакать, дитя мое. Ты должна быть сильной. Должна попытаться здесь выжить»