Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

Мы ничего не знали. Ужасы шли один за другим. Но всего несколько дней прошло, а мы уже – старожилы». «Впрочем, – добавляет она, – „помощь “– не совсем то слово, ведь чем тут поможешь? Мы могли только посоветовать им соблюдать осторожность, не поднимать головы, не делать того, не делать сего. Это же не то чтобы мы рассаживались, проводили встречи, делились советами. Мы вообще не общались. Никогда. Только работа, работа. Усталость, усталость. Мы не болтали о музыке, литературе или школе. Единственные темы – „Что будет с нами дальше?“, „Как та или другая вещь нам поможет?“, „Как украсть хоть немного хлеба?“, „Как умыкнуть одеяло?” Славные девочки из хороших семей пытались научиться воровать у других славных девочек из хороших семей. Это было бесчеловечно. Нас оскотинили. Заставили обратиться против своих же, лишь бы выжить».

Будучи б’целем Элоким (сотворенными по образу Божию), евреи традиционно никогда не делают постоянных татуировок, поскольку телом владеет не человек, а Бог. В Аушвице эту последнюю часть достоинства у еврея отобрали без церемоний, отобрали право гордиться принадлежностью к Всевышнему, давшему тело, и к семье, давшей тебе имя.

Аушвиц – единственный лагерь, где маркировали заключенных. Эта уникальная система перманентной нумерации была эквивалентом регистрации, и это – одна из причин, почему современные историки стали называть первый официальный еврейский транспорт «первым зарегистрированным массовым еврейским транспортом». Татуировки начали наносить не в первый же день, но когда именно – здесь данные расходятся. Некоторые говорят, что это произошло на следующий день после «обработки», а другие – что после прибытия второго транспорта. Роз (№ 1371) помнит, что ей татуировку наносил словацкий друг ее отца – а, значит, это произошло не раньше, чем через несколько недель. Как бы то ни было, нам доподлинно известно, что, когда они нашили номера на свою форму, номера эти стали их именами, и татуировали на их телах те же номера. Если номер на униформе не соответствовал номеру на руке, узницу расстреливали.

Девушек вводили в уставленную столами комнату и толчком усаживали на стулья. Потом сильные мужчины хватали левую руку девушки, рывком подтягивали к себе и прижимали к столу. «Поторопись! Поторопись!» – орали эсэсовцы. Наводить красоту времени не было. Номера выходили грубыми, вкривь и вкось – это вам не художественная каллиграфия с росчерками и завитками. Единицы неотличимы от семерок. В случае описки татуировщик перечеркивал ошибочную цифру и под ней рисовал новую. Номера наносили на предплечье, под локтевым сгибом. Боль от иглы, втыкающейся в нежную кожу, то и дело выжимала слезы из глаз даже самых отважных девушек. Каждый укол обжигал, оскверняя Слово Божие.

Нанесение татуировки – практика поистине бесчеловечная, унижающая достоинство, но в ней крылся и еще один смысл, который поступающие сюда узники не могли позволить себе осознать. Вечная татуировка означает пожизненный срок. Жизнь может оказаться быстротечной, но она – все равно жизнь.

Если рабский труд можно назвать жизнью.

Однажды утром, вскоре после прибытия второго транспорта, одна из девушек выскочила из шеренги и встала перед трудовыми бригадами.

– Не работайте на нацистов! – закричала она. – Нас все равно убьют. Так пусть лучше просто пристрелят!

Из-за шеренги женщин прогремел выстрел. Девушка рухнула на землю.

Ее понесли в импровизированную палату, где к тому времени уже работала доктор Манци Швалбова, и уложили на стол. «Пуля прошла через легкие и брюшную полость», – пишет Манци. Эсэсовский врач отказался оказывать девушке паллиативную помощь, и Манци была вынуждена смотреть, как та умирает от потери крови. Ее имени она так и не узнала.

На ранних порах случались попытки сопротивления, оно принимало разные формы, но ни разу не принесло никакого результата. Девушка из второго транспорта по имени Лия решила объявить голодовку в знак протеста против тяжелых условий и мизерного питания. В нормальных обстоятельствах этот акт могли заметить, но в Аушвице это была лишь простая условность. Девушки и без того жили впроголодь. И потом, евреи все равно должны были умереть, а как именно это произойдет, тюремщиков мало волновало. Протесты практически не нашли отражения в исторических записях, но они остались в сознании свидетелей, они видели «личный протест девушек на грани безысходности, которым на такую жизнь стало наплевать, а в то, что наступит новая, верить они перестали». А во что еще здесь можно было верить?

Данных о смерти Лии, как и о смерти Йоланы Грюнвальд или Марты Корн, нет в «Хронике Аушвица» Дануты Чех, притом что в этом труде содержатся сведения – с соблюдением ежедневной хронологии – о смертях, убийствах, сжигании в камерах и вообще обо всем, что происходило в Аушвице с момента начала его функционирования и до самого закрытия. В сохранившейся части документов СС не зафиксировано ни единой смерти женщины вплоть до 12 мая 1942 года, когда одна из узниц покончила с собой, бросившись на проволоку под напряжением. 17 июня «на проволоке» нашли еще одну женщину. Будь они мужчинами, в записи включили бы их имена и номера. Но поскольку они были женщинами, то остались безымянными.

Мы не знаем, сколько женщин погибло до августа 1942 года, – только эпизоды из рассказов очевидцев и уцелевших узниц. Смерть мужчин регистрировали ежедневно и в конце каждого месяца подбивали суммарный итог, а смерть женщин нигде не отмечалась, и никаких итогов не подводилось – по крайней мере, в дошедших до нас документах. Из данных за период с марта по август 1942 года нам точно известно и общее число узников-мужчин, и число погибших по месяцам. А что касается женщин, мы располагаем только числом зарегистрированных в лагере, а также словами оставшихся в живых, которые с абсолютной уверенностью говорят, что девушки погибали – а, значит, это было, фиксировались их смерти или нет.

Гибель Марты Корн важна не только тем, что это первый известный нам смертельный случай среди аушвицких узниц, но и тем, что это – единственная официально зафиксированная смерть молодой женщины на раннем этапе истории лагеря. Кем она была? Может, той девушкой, которую – по воспоминаниям Гелены Цитрон – в первый вечер увел эсэсовец, когда она впала в истерику? Или Марта погибла в другой ситуации? Мы никогда не узнаем наверняка.

Исследователи полагают, что записи о смертях женщин были уничтожены вместе с документами, сожженными в январе 1945 года, когда русский фронт вплотную приблизился к лагерю. Но, поскольку Аушвиц находился под юрисдикцией Равенсбрюка, статистика смертей должна была вестись и там. Однако никаких данных о гибели аушвицких женщин в первые месяцы не было найдено и в Равенсбрюке. Все, что у нас есть, – это имена Йоланы Грюнвальд и Марты Корн в Sterbebücher (аушвицких «книгах регистрации смертей»). Только две эти смерти среди девушек из первого транспорта в первые недели после