Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будучи б’целем Элоким (сотворенными по образу Божию), евреи традиционно никогда не делают постоянных татуировок, поскольку телом владеет не человек, а Бог. В Аушвице эту последнюю часть достоинства у еврея отобрали без церемоний, отобрали право гордиться принадлежностью к Всевышнему, давшему тело, и к семье, давшей тебе имя.
Аушвиц – единственный лагерь, где маркировали заключенных. Эта уникальная система перманентной нумерации была эквивалентом регистрации, и это – одна из причин, почему современные историки стали называть первый официальный еврейский транспорт «первым зарегистрированным массовым еврейским транспортом». Татуировки начали наносить не в первый же день, но когда именно – здесь данные расходятся. Некоторые говорят, что это произошло на следующий день после «обработки», а другие – что после прибытия второго транспорта. Роз (№ 1371) помнит, что ей татуировку наносил словацкий друг ее отца – а, значит, это произошло не раньше, чем через несколько недель. Как бы то ни было, нам доподлинно известно, что, когда они нашили номера на свою форму, номера эти стали их именами, и татуировали на их телах те же номера. Если номер на униформе не соответствовал номеру на руке, узницу расстреливали.
Девушек вводили в уставленную столами комнату и толчком усаживали на стулья. Потом сильные мужчины хватали левую руку девушки, рывком подтягивали к себе и прижимали к столу. «Поторопись! Поторопись!» – орали эсэсовцы. Наводить красоту времени не было. Номера выходили грубыми, вкривь и вкось – это вам не художественная каллиграфия с росчерками и завитками. Единицы неотличимы от семерок. В случае описки татуировщик перечеркивал ошибочную цифру и под ней рисовал новую. Номера наносили на предплечье, под локтевым сгибом. Боль от иглы, втыкающейся в нежную кожу, то и дело выжимала слезы из глаз даже самых отважных девушек. Каждый укол обжигал, оскверняя Слово Божие.
Нанесение татуировки – практика поистине бесчеловечная, унижающая достоинство, но в ней крылся и еще один смысл, который поступающие сюда узники не могли позволить себе осознать. Вечная татуировка означает пожизненный срок. Жизнь может оказаться быстротечной, но она – все равно жизнь.
Если рабский труд можно назвать жизнью.
Однажды утром, вскоре после прибытия второго транспорта, одна из девушек выскочила из шеренги и встала перед трудовыми бригадами.
– Не работайте на нацистов! – закричала она. – Нас все равно убьют. Так пусть лучше просто пристрелят!
Из-за шеренги женщин прогремел выстрел. Девушка рухнула на землю.
Ее понесли в импровизированную палату, где к тому времени уже работала доктор Манци Швалбова, и уложили на стол. «Пуля прошла через легкие и брюшную полость», – пишет Манци. Эсэсовский врач отказался оказывать девушке паллиативную помощь, и Манци была вынуждена смотреть, как та умирает от потери крови. Ее имени она так и не узнала.
На ранних порах случались попытки сопротивления, оно принимало разные формы, но ни разу не принесло никакого результата. Девушка из второго транспорта по имени Лия решила объявить голодовку в знак протеста против тяжелых условий и мизерного питания. В нормальных обстоятельствах этот акт могли заметить, но в Аушвице это была лишь простая условность. Девушки и без того жили впроголодь. И потом, евреи все равно должны были умереть, а как именно это произойдет, тюремщиков мало волновало. Протесты практически не нашли отражения в исторических записях, но они остались в сознании свидетелей, они видели «личный протест девушек на грани безысходности, которым на такую жизнь стало наплевать, а в то, что наступит новая, верить они перестали». А во что еще здесь можно было верить?
Данных о смерти Лии, как и о смерти Йоланы Грюнвальд или Марты Корн, нет в «Хронике Аушвица» Дануты Чех, притом что в этом труде содержатся сведения – с соблюдением ежедневной хронологии – о смертях, убийствах, сжигании в камерах и вообще обо всем, что происходило в Аушвице с момента начала его функционирования и до самого закрытия. В сохранившейся части документов СС не зафиксировано ни единой смерти женщины вплоть до 12 мая 1942 года, когда одна из узниц покончила с собой, бросившись на проволоку под напряжением. 17 июня «на проволоке» нашли еще одну женщину. Будь они мужчинами, в записи включили бы их имена и номера. Но поскольку они были женщинами, то остались безымянными.
Мы не знаем, сколько женщин погибло до августа 1942 года, – только эпизоды из рассказов очевидцев и уцелевших узниц. Смерть мужчин регистрировали ежедневно и в конце каждого месяца подбивали суммарный итог, а смерть женщин нигде не отмечалась, и никаких итогов не подводилось – по крайней мере, в дошедших до нас документах. Из данных за период с марта по август 1942 года нам точно известно и общее число узников-мужчин, и число погибших по месяцам. А что касается женщин, мы располагаем только числом зарегистрированных в лагере, а также словами оставшихся в живых, которые с абсолютной уверенностью говорят, что девушки погибали – а, значит, это было, фиксировались их смерти или нет.
Гибель Марты Корн важна не только тем, что это первый известный нам смертельный случай среди аушвицких узниц, но и тем, что это – единственная официально зафиксированная смерть молодой женщины на раннем этапе истории лагеря. Кем она была? Может, той девушкой, которую – по воспоминаниям Гелены Цитрон – в первый вечер увел эсэсовец, когда она впала в истерику? Или Марта погибла в другой ситуации? Мы никогда не узнаем наверняка.
Исследователи полагают, что записи о смертях женщин были уничтожены вместе с документами, сожженными в январе 1945 года, когда русский фронт вплотную приблизился к лагерю. Но, поскольку Аушвиц находился под юрисдикцией Равенсбрюка, статистика смертей должна была вестись и там. Однако никаких данных о гибели аушвицких женщин в первые месяцы не было найдено и в Равенсбрюке. Все, что у нас есть, – это имена Йоланы Грюнвальд и Марты Корн в Sterbebücher (аушвицких «книгах регистрации смертей»). Только две эти смерти среди девушек из первого транспорта в первые недели после
