Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Замечтавшись, Чесик и не заметил, как очутился возле хаты председателя. Он прошел от гумна огородами и, не решаясь войти во двор, стоял у сарая. Выбежал из дома и помчался за котом белоголовый мальчонка. Это сынок пани председательши Коля. Чесик узнал его, потрогал, целы ли за пазухой яички. Следом за Колей вышла хозяйка избы, где жил председатель, тетка Ганна, вынесла какой-то белый сверток (Чесик не понял — ребенок, что ли?) и склонилась над коляской, стоявшей в тени, под грушей сапежанкой. Сверток зашевелился, заплакал. Ну, ясно, ребенок! Только откуда он у этой старухи Ганны?

В ту же минуту отворилось настежь окно на председателевой половине и голос, который Чесик узнал бы изо всех голосов на свете, позвал:

— Коля, иди, сыночек, выпей молочка тепленького.

— А-й… — отозвался Коля, крепко держа обеими руками котенка.

И тетка Ганна тоже сказала:

— Иди, дитятко, выпей кружечку.

Но и на ее призыв Коля не откликнулся, бросился за вырвавшимся из рук котенком. Из хаты послышался снова голос, от которого у Чесика задрожало все внутри:

— Тетка Ганна, не надо ее качать. Я сейчас кормить буду. Дома я никогда не качаю.

«Значит, это пани председательши ребенок, — сообразил Чесик. — А в прошлом году его не было».

Потом из дома вышла она сама. Солнце светило ей прямо в глаза, она остановилась на крыльце, зажмурилась, засмеялась и, как маленькая, протянула руки навстречу солнцу.

— Ой, тетка Ганна, как у вас хорошо здесь, красиво!

Она не была уже такой тоненькой. И золотистые волосы ее уже не спадали по спине, а были схвачены в узел и заколоты на затылке. И платье на ней было другое. В прошлом году она все время ходила в белом. Но Чесик не заметил этого.

Не сводя с пани председательши глаз, он вдруг и сам засмеялся и зажмурился.

— А в городе такая жарынь, такая пылища! — Она легко сбежала с крыльца и нагнулась над коляской. — Проголодалась, — снова засмеялась она. — Два часа уже.

И Чесик тоже засмеялся тихонько.

— Гляди ты! — удивилась тетка Ганна. — У нас тут никто про эти часы и слыхом не слыхал. Захотело дитя есть, так мать ему тут же титьку в рот. А вы там, в городе, ученые, все по часам да по книжкам — и кормите, и спать укладываете..

Ребенок заплакал, и, присев на траву, пани председательша расстегнула пуговицы и стала кормить. Ребенок сосал жадно, от удовольствия чмокал, крутил головкой и тыкался носиком в теплую материнскую грудь.

— Смотри, и правда голодная. — Тетка Ганна постояла еще минутку, повернулась и пошла в хату.

А Чесик не мог сдвинуться с места, все стоял за сараем и, словно зачарованный, не сводил глаз с пани председательши.

С плачем прибежал с улицы Коля, на щеке его алели свежие царапины.

— Мама, меня… котик…

— Я тебе что говорила: не бери его на руки, не трогай. Он не любит этого.

— Я только хотел искупать в пруду.

— Он что, просил тебя об этом? Ступай отсюда, напугаешь маленькую.

Размазывая по лицу слезы, Коля подошел к матери, прижался к ней. Она обняла его одной рукой и притянула к себе, но ему было так неловко. И он налег на сестренку сбоку. Мать легонько оттолкнула его, но, раскапризничавшись и разобидевшись, Коля шлепнул девочку по голенькой ножке. Та зашлась в плаче, а пани председательша прикрикнула:

— Уходи прочь! Злюка такая!

Коля заревел в голос и опять полез на колени к матери, обхватил за шею.

— И я хочу тоже.

— Ну, погоди, погоди, — утешала его мать, — вот покормим девочку, положим в коляску, тогда я с тобой буду.

Но Коля и слышать ничего не хотел.

— Она гадкая. — И снова замахнулся, но мать вовремя удержала руку.

— Да нет. Она маленькая еще и глупенькая. А ты у нас большой, ты у нас умный.

— Ай… — всхлипывал Коля, прижимаясь к матери, к ее теплой груди и ласковым рукам.

…А Чесик так и стоял за сараем, глядел на всех их троих и мучительно пытался что-то вспомнить. И никак не мог.

Он видел, как пани председательша кормила грудью ребенка, как ласкала, нежно гладила и целовала Колю, и словно видел уже не их, а какую-то другую женщину и других детей… Правда, та, другая, была в платочке, в чем-то темном, и ребенок на руках у нее тоже был завернут во что-то темное. И мальчик так же сидел рядом. Только не на коленях у нее, а на выступе печки… Больше ничего он не помнил, только старался вспомнить. Где видел он такое? Когда это было? Кто была та женщина?

— Пани председательша… — Шепчет Чесик. — Мама, мама!.. — повторяет он, вдруг узнав ее. Только где она была столько лет? Почему так долго не приходила?

— Мама! — громко, во весь голос, кричит Чесик. — Мама!..

И бежит по грядам, по жнивью, через жито, к своей старой хате, что стоит теперь вместо бани на берегу речки. На борозде остается лежать только шапка Чесика. А в шапке горсти две ягод — для пани председательши.

1964

ОДНО МГНОВЕНИЕ

С. Г. Р.

…Потом, в своей мастерской, Сивцов весь день ощущал себя совсем молодым. Словно и не было этих сорока восьми прожитых лет, словно всего их каких-нибудь двадцать.

Обычно он начинал сразу несколько работ. И среди них была одна, самая главная. К ней-то он и прикован был, как каторжник к тачке. Даже в те дни, когда не мог заставить себя подойти, тронуть кистью. Но всегда среди его работ было что-то и для души. Вот и теперь «для души» эти почти написанные уже полевые колокольчики в белом фаянсовом кувшине на окне (приказ младшей дочери: «Папа, мне нарисуй!»). В окно врывался и слегка раскачивал тюлевую занавеску ленивый июньский ветерок. Гудел шмель. За занавеской… Впрочем, за каждой занавеской есть, наверное, какая-то своя тайна.

«Тачка каторжника» и то, что приносило удовлетворение, как ни странно, занимали в мыслях его и в сердце место рядом. Особняком стояли и время от времени давали о себе знать совсем иные, мало приятные хлопоты. Подшучивая над собой, Сивцов именовал их: «Для дома, для денег, для жены».

На этот раз («для дома, для денег, для жены») на его столе лежала пухлая, на четыреста страниц, рукопись. Он никак не мог одолеть ее, — только принимался за чтение,