Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Все так, все правильно и закономерно. Каждой песне свое время, свой час. У него был свой час. С цветами. (Они падали к его ногам.) С почитателями. (Они теперь такие же седые, как и он сам.) С поклонницами. (Жаль, их тоже не уберегло время.)

И все же не было бы ему сейчас так грустно, если б не эти мальчики. Они, видно, ждали его на улице возле дверей у выхода. Оба в зимних пальтишках, в меховых шапках и пестрых смешных рукавицах — мальчики лет по тринадцать-четырнадцать. Он сперва не обратил на них внимания. Вышел служебным ходом и, не оглядываясь, направился к машине. Сел рядом с шофером и, закрывая дверцу, вдруг заметил. Мальчики стояли теперь шагах в четырех от машины. Они, верно, хотели и не отваживались попросить у него автограф. Или надеялись услышать какое-то доброе слово. Так или иначе, но он был им, несомненно, нужен и интересен. Был нужен им двоим во всем зале. Он помахал рукой (они сделали еще шаг к нему) и хлопнул дверцей. Машина рванулась вперед, а они остались стоять.

Всю дорогу до гостиницы он молчал. Эти мальчики почему-то растревожили его. Молча вылез из машины, молча поднялся на лифте и вошел в свой номер.

Открыл дверь и застыл на пороге. Навстречу ему протягивала веточки вся в белом цвету вишня. Что за чудеса? Он быстро подошел к столу, взял в руки вазу и осторожно коснулся лицом нежных бело-розовых лепестков. Вишня не пахла. От тонких белых веточек веяло чистотой и свежестью. Откуда они взялись тут? Как расцвели в этом скованном январем городе?

Не снимая пальто, он открыл дверь в коридор и подошел к дежурной. Она встретила его улыбкой.

— Скажите, пожалуйста, откуда у меня такое чудо?

— Чудо, Борис Платонович, всегда дарит женщина.

Дежурная много лет работала в гостинице, и природа жизненных чудес не была для нее тайной.

— О-о! — воскликнул он. — А кто же она, эта волшебница?

Дежурная смутилась.

— Она не назвала своего имени. Приходила с двумя мальчиками. Вы только-только уехали в театр.

— С мальчиками? С двумя? Лет по тринадцать-четырнадцать?

— Пожалуй, что так. Лет по тринадцать-четырнадцать.

— Спасибо вам!

Он поклонился и легким шагом (никто бы и не подумал, что у него больные ноги) вернулся в свой номер.

И вот теперь, после ужина, он бродил один по темным обледенелым улицам и думал о сегодняшнем вечере. Вспоминал мальчиков. Значит, на концерт они пришли с матерью… В первых рядах их не было. (Обычно он успевал запомнить почти всех, кто сидел в первых рядах.) Может, сидели где-то в середине или позади. Значит, это они принесли ему в гостиницу веточки вишни и вслед за ним поехали на концерт. Интересно, а кто их мать? Актриса или просто… «Просто», — он вдруг остановился перед растрепанной ветром афишей.

Как же мог забыть, как сразу не вспомнил ее, когда приехал сюда два дня назад? Она же приходила к нему в номер, в эту самую гостиницу. Четыре года назад, когда он давал всего лишь один концерт. Приходила, чтобы взять интервью для какой-то газеты, кажется. Она и прислала потом ему ту газету. Теперь он вспомнил, что по ее просьбе набросал на листке блокнота какие-то свои впечатления, какие-то пожелания. И пригласил на свой следующий концерт. И обещал, как принято в таких случаях, прислать билеты. Только пусть позвонит ему, как только он приедет. Позвонит и напомнит… Он понимал, что через четыре года после того мимолетного знакомства не каждая осмелится позвонить, особенно ему, известному артисту, имя которого знает вся страна.

Вспомнил еще, что она просила надписать для ее сына (или сыновей) свою фотографию, кажется, в роли Гремина… Он ни за что не узнал бы ее теперь. (Мало ли женщин встречалось на его пути, мало ли кому он дарил свои портреты и приглашал на концерты.)

Она задержалась у него недолго. Вспомнил, что тогда так же, как и сегодня, был холодный зимний день, и она не советовала ему днем, до концерта выходить на улицу. И он послушался ее и целый день просидел в номере, написал сразу несколько писем одной милой молодой особе.

Журналистка не была молодой, не была назойливой. Она оставила о себе приятное впечатление, которое рассеялось так же быстро, как и возникло. Он не знал ее имени. Не помнил, как называлась та газета, не мог придумать, как отыскать ее телефон, чтобы позвонить. (Что сказать, он нашел бы!)

Что это была она, он нисколько не сомневался. Борис Хмара повернулся и торопливо зашагал назад в гостиницу. И только приоткрыл дверь своего номера, как навстречу ему снова протянула тонкие веточки вся в белом цвету вишня.

1968

КТО ДУРЕНЬ?

Настроение у Авсяника было препоганое: с трудом наскреб в карманах на одну только кружку пива. И припал к этой кружке так, будто сто лет не пил его. Осушил одним махом и, недовольный, раздраженный своей жизнью, подался из пивнушки. Какого черта выкладывается он что ни день от темна до темна? У людей как у людей — два выходных, а у него вечно это «налево», вечно халтурка. А на какую-то несчастную кружку пива ни рубля лишнего. Вчера не успел, кажется, еще штаны снять, уже обчистила карманы. Только всего и досталось из аванса, что хватил с напарником своим Васькой, дернули в забегаловке из-под стола белую головку на двоих. А нынче от этого аванса кусок хлеба сухого с колбасой и огурец… от заботливой половины.

У-у… Половина эта! Разнесло, как пивную бочку. Без хлопот, что у других баб: рожать, да воспитывать, да о мужике печься… Только и знает: «Володька, где аванс? Володька, вынь да подай сюда получку!..» А попробуй не отдай…. На всю улицу ор подымет: и пьяница, и бездельник, и нерадивый. И мало что она, так еще и старая сова теща кугукает из своего угла. Взять бы да шугануть обеих на все четыре стороны. Моя квартира, я тут хозяин, а вы кто такие? С тобой, милка (к жене), мы и не расписаны, а тебя я (теще) знать не знаю и знать не хочу.

В таком вот настроении и вернулся Авсяник домой. Жены он не застал — была в другой смене. А теща уехала к своякам в деревню. Довольный тем, что некому его пилить, Авсяник сразу оцепил обстановку — разобрать