Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

скамейка. Можно посидеть. Если только не опередили влюбленные. Кто-кто, а они наперечет знают, где обрести приют, избежать назойливой толчеи, чужих любопытных глаз… «Простите, пожалуйста…» Нет, нет, она не хочет никому мешать. С другой стороны куста, оказывается, «прописалась» еще скамеечка — два дня назад ее не было. Позиция — спиной к центральной аллее и ко всему свету, — что и говорить, выгодная.

Валентина Михайловна встала и пошла дальше.

Вот так оно и бывает: молодое занимай свое место, а старое уступай! Старое… А давно ли, кажется, были и у тебя такие же скамейки в тени, так же сидела спиной ко всему свету…

На небольшой полянке в парке ей попались давние знакомцы — гипсовые мальчик и девочка в пионерских галстуках. Мальчик, старший братишка, читал книжку, девочка, младшая сестренка, прилежно его слушала. Они читали эту книжку еще с тех времен, когда ее собственные дети ходили в детский сад и гуляли здесь, в парке, стайками, вместе с воспитательницами. Эти мальчик и девочка из гипса как были, так и остались примерными детьми. А что сталось с теми смешными пестрыми стайками? Что сталось с ее собственными детьми?

…Пятый этаж еще на добрый старый лад построенного дома. Лифта нет. Приходится утешаться тем, что этаж все-таки пятый, а не шестой. Мог же быть и шестой… У дверей, как обычно, перевела дух и полезла в сумку за ключом. Но замок щелкнул изнутри и дверь отворилась. Анюта была еще дома, но вроде уже и не была: сумка, перчатки, зонтик — все это в руках.

— Салют!

— Ты не на занятиях? — удивилась мать.

— Первые часы у нас философия.

— Ну и что?

— А чего мне там делать?

— Как это?

— У нас никто не ходит. Мы бастуем. Против серости объективной действительности.

— Тоже, философы нашлись! А если из-за этой самой «серости» да из института! Тогда что?

— Мамуля!

— Так и будем дискутировать на пороге?

Она вошла в комнату, дочка тоже вернулась.

— Ну, что еще? — Прислонившись к стене, Валентина Михайловна скинула туфли и искала в полутьме тапочки. Дочь помогла ей снять плащ.

— Арик звонил.

— Это, конечно, событие.

— Будет встречать, проводит из института домой.

— Подвиг!

— И в двадцать четыре ноль-ноль ты сможешь уже прижать к груди свою блудную дочь. Мама, а блудных дочерей знала история или только сынов?

— Не беспокойся, знала. И самое главное — они не перевелись.

— Мамуля, ты же у меня — мамуля! — И чмок где-то за ухом. — Поцелуй и ты! Сюда, сюда! А то помадой вымажешь.

— Отстань. Еле на ногах держусь.

— Что, все твои доходяги?

— Анна!

— Не Анна.

— Для меня — Анна. И еще: мне эта твоя дурость…

— Мамулечка, что, в самом деле очень плохо?

Они сидели на кухне. Валентина Михайловна, чтобы переключиться, успокоиться, заходила прежде всего сюда. «Мой кабинет…» Потом уже шла в комнату.

— Как этот твой… подпольщик?

— Плох. Мой подпольщик плох.

— Он ведь уже старый. Сколько ему?

— Разве это старый? Шестьдесят всего.

— Шестьдесят?! Ну-у…

Мать промолчала.

— А поэт?

— Поэт — ничего. На будущей неделе выпишу.

— Жаль! Он же посвящает тебе стихи.

— Анна!

— Ну, а… персональный пенсионер, который уничтожил мрак и осветил нам солнцем путь в будущее?

— Ты сегодня шальная, Анна… — Мать пыталась, но не могла противиться настроению дочери. Все они, дома, знали о каждом ее больном, знали диагнозы, характеры, даже чудачества. Так уж было заведено — рассказывали друг другу все, что у кого за душой.

— Мамулечка, ну, скажи, скажи: он останется у вас до весны или согласится еще и на все лето? — Дочка знала свою мать не хуже, чем та своих пациентов. Знала, как поднять ее настроение.

— Так не хочет же домой, — постепенно сдавалась Валентина Михайловна.

— Вот где никаких противоречий.

— Шалопутка! — Мать встала, чтобы пойти вымыть руки, переодеться. — От малыша ничего не было? — Она остановилась в дверях ванной.

— Давно не было! — возмутилась дочь. — Вчера же было. Просто противно: как девчонка, каждый день пишет письма… Солдат, называется…

— Ну, ты не писала бы.

— И не подумала бы. О чем бы я стала писать каждый день?

— Ну вот в этом вся ты, какая есть, — сквозь шум и плеск воды отозвалась мать.

— Подумаешь! Конечно, какая есть, такая и есть, не как твой любимчик!

— Дима не приходил?

— Как же! Примчались с Алькой, как сумасшедшие. «Мы уже строимся». А строительство — всего-навсего привезли на площадку экскаватор. Хорошо, если через полгода начнут котлован рыть…

— Привезли экскаватор? Прекрасно! — Валентина Михайловна вышла из ванной освеженная, болтовня дочери и холодная вода вернули ей равновесие. — Это же чудно! Год, ну, от силы полтора — и переедут.

— Пускай переедут! Пускай переедут! — прихорашиваясь перед зеркалом, напевала Анюта.

— Отец обрадуется!

Валентина Михайловна переоделась. Надела, как обычно, брюки и свитер. Так было удобнее вертеться в домашнем колесе, возиться на кухне.

— Чуть не забыла. Телефонограмма тебе.

— Мне? Откуда?

— Не пугайся: от твоего Ромео, то есть от моего отца.

Валентина Михайловна подошла к столику с телефоном. На клочке бумаги Анютиной рукой было нацарапано: «Жду письма. Тоскую. Назначаю свидание в темных аллеях».

Все понятно. Читает Бунина «Темные аллеи». И ни слова всерьез, хотя уж месяц в командировке. Как раньше, когда еще студентом, с практики писал ей так же…

— Ну, мамуля, я исчезаю!

— Иди. Смотри только…

А что — «смотри»? Торчи на лекциях и всерьез выслушивай эту тягомотину каждый день часа по два, и только потому, что когда-то кто-то совершил преступление — пошел в преподаватели и сделал это средством существования, причем терзая других людей… А кстати, кое-кто из них может последовать его примеру: «Чем я хуже Малевского? Всю жизнь дует по учебникам, да еще в кандидатах числится…»

Что — «смотри»?! Не бегай на свидание, не встречайся с парнями! А сама ты не бегала, не встречалась? И главное, кто это, кого и когда слушал? Все равно будет. «Ну вот, надеялась — дотащусь до дому. А там сразу в постель. Дотащилась — и все заново».

Она повесила на плечики разбросанные Анютины платья. Как она будет жить, если замуж выйдет? Или останется вдруг одна с таким характером? Уже двадцать третий пошел, и эти «как будет, если…» тревожили все чаще и чаще.

До чего просто все, когда они маленькие. Ну, плохо ели. Ну, хворали (все дети на свете хворают). Ну, в ясли и садик было не устроить, няньки попадались одна хуже другой. И все-таки была жизнь. Своя собственная! А теперь чем старше, тем труднее. Маленькие детки…

Дима, старший,