Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Татьяна, когда начались колхозы, также мужу скомандовала: «Хочу жить своей семьей и в своем доме». А он тоже был один сын у матери. Хотя мать у него, свекровь Татьяны, была с норовом. «Сама в колхоз не пойду, и вам, молодым да глупым, чего вперед других лезть?» А они, Татьяна с Кастусем, не послушались, взяли да «вылезли» — первыми записались. Потом Кастуся выбрали председателем, так он и председательствовал, пока на войну не взяли. Они тоже построили себе новую хату. Небольшую, не самую на селе лучшую, но зато свою… Свекровь так и умерла, ни одного Татьяниного ребенка не то чтобы потетёшкала, на руки не взяла. Как же — невестка и отобрала и сбила с пути сына. Кляла Татьяну:

— Пусть тебя так же твои дети бросят, как меня мой сын бросил!

Дети росли здоровые. С Кастусем жили они душа в душу. Правда, дел в колхозе невпроворот было. Но Кастусь умно управлял хозяйством. И за это уважали его, и колхоз крепнул от года к году. И сама она, председательша, кажется, не ходила по земле, на крыльях летала.

Война все порешила, все смела.

Налаживать житье потом Татьяне одной досталось — Кастусь не вернулся. И вот прошло время, все как будто уже и забылось, загладилось. Сама поставила на ноги хозяйство, какое-никакое имущество нажила. И детей воспитала. И выучила. Володька техникум кончил, Настя — десятилетку. В институт, как ни старалась и она сама, и Татьяна хлопотала, поступить не удалось. Ну и что ж, осталась на ферме, теперь доярка знатная. И получает не меньше зоотехника или агронома… Поговаривает о заочном. Да какое там заочное, когда ребенка ждут…

Выросли, отошли дети, а с ними отойти должны были бы и заботы: некому угождать, не для кого с утра пораньше вскакивать… А все равно неспокойно на душе: то от сына долго писем нет, то дочка зашла какая-то хмурая. Отделилась, а что, ей с матерью плохо было? Конечно, хорошо, что построились, что хата у них добрая… А все-таки хоть бы на людях заикнулась: «Мама, живи и ты с нами. Места всем хватит в трех комнатах…» Так нет, не сказала! Она бы и сама не пошла: в своей, хоть и старой, хате, как ни говори, а смелей, чем в новой у зятя. И на хлеб сама еще себе заработает. Но пусть бы сказаны были они, слова эти…

Татьяна привыкла просыпаться в пять часов — и теперь хоть веки сшивай. Будет ворочаться с боку на бок, думок передумает неведомо сколько, а не заснет, не сомкнет глаз. И вставать неохота. Что у нее теперь за хозяйство — кабанчик осенний да две курицы с петухом. Корову и свинью поросную отдала дочке с зятем, чтоб не с пустыми руками и не на голом месте жить начали. Подарила им шкаф свой новый, кровать никелированную и стол… Как погрузили на машину да как тронулись, думала, зайдется у нее сердце. «Дочушка ты моя, детки вы мои, чем же так плоха вам мать была?!»

Целый день, как неприкаянная, слонялась по пустой хате и голосила. Словно покойника вынесли из этой старенькой ее хаты. А к вечеру выплакалась, огляделась — не такая уж она и пустая, хата эта: койка школьная железная (дали ей на время для пользования), шкафик для посуды (еще Кастусь сам сколотил). А чтоб угол не пустовал, зять загодя смастерил столик… Застелила его скатеркой, и не видать, в магазине купленный или своими руками сделанный. Слава богу, что у парня руки умелые… Потом вымыла пол, прибралась, а к вечеру, когда пришла Марфа, подружка Татьянина, опять залилась слезами.

Но Марфа, тоже, как и Татьяна, вдова после войны, не любила зря воду лить. И сама не кисла (какой бы горькой стороной ни поворачивалась к ней жизнь), и другим не давала. Круглая и грузная, как дежа для хлеба на большую семью, Марфа скрестила руки на могучей груди и свое отношение к слезам Татьяниным определила кратко:

— Тьфу! Тьфу на тебя, дурища!

— Да, тебе хорошо… А люди что скажут… — Не договорила и еще пуще ударилась в слезы Татьяна.

— Люди? — словно топором замахнулась Марфа. — Люди?! Мой сын тоже не спросился, выбрал себе на восемь лет старше. Ведет ее под ручку по улице, а люди глядят из окон, хихикают… А я говорю: «Молодец! Веди! Веди и живи, сынок, как обоим вам лучше». А что люди скажут, так пускай прежде на себя поглядят люди.

Марфа сбрасывает ватник, скидывает платок и, как добрая весенняя гроза, обрушивается на Татьяну, маленькую, худенькую, в узкой темной юбке и короткой ситцевой кофточке. Девчонка-подросток, а не баба.

— Ты взгляни на себя! — гремит Марфа. — Высохла, как щепка, почернела. В сорок семь лет заживо в могилу хочешь лечь? Выгодовала детей — и хватит. Захотели жить отдельно — пускай живут. Не век же тебе на них батрачить. А что люди скажут? Пускай они так, как мы с тобой, вырастят да выучат своих собственных детей, пускай женят их, замуж, выдадут, а потом об нас тревожатся.

Татьяна слушала Марфу и всхлипывала все реже и реже, а потом и совсем стихла. Умеет она, Марфа, облегчить душу. Никогда не скажет слова жалостливого, не посочувствует, даже наоборот — отругает, наорет. Но все это от души, от сердца, от сострадания. И человек, которого она проберет, понимает это, чувствует.

— Давай лучше ужинать. Мне одной муторно. Валька моя нынче на практику отбыла, — переводит речь на другое Марфа, — выпихнула наконец девку. А то, видишь ли, техникум кончить кончила, а как на практику в колхоз, так куда там — ни в какую. Столичная барышня нашлась, видишь ли. Ну, так я ей свое слово как отрезала. «Дочушка, говорю, батька твой голову сложил на войне, а ты, как свинья, рыло отворачиваешь от этой самой земли, за которую погиб он. И я, твоя мать, где тружусь? И я на этой же самой земле, в колхозе. Выучило тебя государство на агронома — спасибо скажи ему. И на глаза не кажись мне, пока человеком не станешь!» Вот так я и отправила свою дочку. Где у тебя поострее нож, Татьяна? Это мне сватья принесла свеженинки.

Марфа достает из кармана четвертинку, разливает по стаканам и внезапно коротко всхлипывает.

— Не тужи, подружка, пережили плохое, переживем и хорошее. Разве думала, что переживу я похоронку по своему Миколе? А вот же живу.

Они по-женски, с разгона, стукаются стакан о