Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

минуту под окнами затопали, засмеялись, заговорили — в комнатку, где они были с ним, ввалилась вся пятиминутка. Усаживались за стол, а она подавала одним почему-то первое, а другим второе. Еды мало было, и ей было неловко. Пятиминутка ела, смеялась и не обращала на них с Янченко никакого внимания. Потом все быстренько повскакивали из-за стола и со смехом и шутками выкатились за дверь. Она даже не заметила, как исчез вместе со всеми Янченко. Ей уже не надо было спешить на работу, ее больше не интересовали босоножки, и она не ощущала себя той, какой была, когда склонился над нею доктор Янченко. Теперь ей было столько лет, сколько их было на самом деле. И тело ее не ощущалось уже таким податливым, как всего лишь несколько минут назад. И сама она уже была старая и некрасивая. И тоскливо ей очень было. И очень одиноко, словно вокруг на тысячу километров ни одной живой души. Словно не было за спиною, в соседней комнате, за письменным столом ее мужа! Словно не существовало ее детей, занятых рядом, в соседних комнатах, своими делами. И муж, и дети — не то чтобы они в этом странном сне были ей нежеланны или немилы, нет, они и были, и словно бы их не существовало.

Она сидела и ждала — через те тысячи километров, шатких, как тоненькая перекладинка через реку, — ждала иного.

В дверь постучали. И вместе с этим стуком в одно мгновение она снова будто с головой окунулась в живую воду и вынырнула молодой, пылкой, с тяжелой волной волос на щеке.

Она знала, кто постучал (он не мог не вернуться!). И она знала, что случится потом. Случится грех, который она себе никогда не простит. И еще знала, что не в силах бороться с ним. Она ведь всего-навсего только женщина.

В соседней комнате зазвонил телефон. Еще не разобравшись, где сон, а где явь, она набросила на себя халат и торопливо взяла трубку.

— Доброе утро, Валентина Михайловна! Это я, Софья Алексеевна. Доктор Медведева заболела, и я прошу вас сегодня выйти на работу.

— Доброе утро. Я выйду.

— Валентина Михайловна, сегодня ночью умер Минаев.

— Умер… Этой ночью?!

1969

КОРРЕСПОНДЕНТКА

В Лапичи, село, рассыпавшееся по обеим сторонам железной дороги, меня забросила командировка. И вот уже третью ночь я у Татьяны Самусевич, школьной уборщицы, вдовы. Третью ночь до вторых петухов мы не спим с Татьяной, ведем бесконечные разговоры. Любопытный она человек, Татьяна. Во-первых, пишет письма в редакцию, и это обстоятельство никак не может примирить с нею Лапичи. Откуда ты такая взялась умная, чтоб в редакцию строчить? Баба малограмотная — и все.

Но Татьяна на это ноль внимания: подумаешь… Пускай себе малограмотная, а выхлопотала же, добилась через эту самую редакцию облегчения для соседки. Снял сельсовет незаконный налог со вдовы, с больной женщины. Пускай себе глупая, но когда написала, что пропивает народное добро председатель, так из этой же редакции сообщили в район, а тамошнее начальство прибыло к ним в колхоз, разобралось, и поперли пьяницу с председательского места.

Правда, с того времени в Лапичах на Татьяну поглядывали с опаской. Кто знает, что еще взбредет ей в башку с этой ее редакцией… И сейчас кому бы она ни писала письма, их стала проверять лапичская «цензура». Володьке, сыну своему, моряку, пошлет письмо, и его прочитают и там лишнее вымарают. А если что не так сочтут, и совсем не отправят.

В этих случаях Татьяна беспомощна. И кому пожаловаться, если почта в одном помещении с сельсоветом, а заведующая почтой и предсельсовета — законные жена с мужем? Единственный выход — относить письма километра за два на станцию, сдавать в почтовый вагон. Вот когда на коне Татьяна: «А ну, попробуйте заткните мне рот, запретите писать, куда я желаю…»

И пишет она о своей собственной жизни, о жизни своих подруг — таких же, как и она, вдов. Пишет о ребятах, об учениках в школе, которую убирает заботливей, чем свою хату. Иногда придумывает, сочиняет истории разные, которые с нею никогда не случались, про которые читала она в книжках… Описывает все это на свой лад, потому что в книжках тоже в каждой по-своему. Читает Татьяна много, запоем. Есть же люди на свете, уважительно говорит она, сочинят все так складно да так красиво. И сама берет ручку, вырывает из школьной тетрадки лист бумаги и залезает на печку. Печь у Татьяны небольшая, но одной хватает. Подвешивает к балке под потолком лампу, ставит дежечку-блиновку (она пустует теперь, некому блины печь на завтрак), переворачивает ее вверх дном — и чем не стол, чем не канцелярия? Татьяне почему-то кажется, что самые интересные книжки пишутся в канцеляриях, за огромными столами.

И пишет… А что вечерами ей теперь делать? Когда-то, сразу после войны, когда дети еще были маленькими, не выдавалось ни одного свободного вечера. Зимою кудель прядет, а весной кросна ставит. А то где матери набрать столько, чтобы и себя, и детей одеть? Особенно парня. Ничего на нем не держится. Летом же опять хоть на части рвись. Весь день в колхозе, на поле, а вечером прибежишь — не знаешь, за что схватиться. И корову доить, и свинью кормить, и дети голодные: «Мама, есть хотим…»

А теперь что же?

Теперь Татьяна одна. Сын Володька окончил техникум и вот уже второй год служит не где-нибудь, а на Черном море, в городе Севастополе. На кораблях плавает и поэтому пишет редко, чаще фотокарточки присылает: то в бескозырке с лентами, то в бушлате, то один, то с товарищами. Славный хлопец. Не хуже, чем у других людей! Даром, что без отца, одна детей поднимала.

Хотелось бы, конечно, чтобы, когда отслужит, поселился сын где-нибудь поближе. И вместе были бы, и работа нашлась бы: хороший техникум кончил сын, строительный. Да где это видано. До флота устроился уже под самой Москвой. Там и комнату ему дали. Туда, наверное, и вернется. Не может быть, чтоб девчонки у него не осталось там. Еще когда в Москве он учился, очень уж одна донимала письмами. И он писал ей. Да разве только одна она на свете!

Дочка Настя вышла замуж и отделилась. Построили они с мужем себе хату — и бывай, матка! Живи на здоровье под старой этой своей, вдовьей крышей… Что ж… ничего не поделаешь, такая она, жизнь.

Прежде и сама она,