Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Не погибли только те… — я вовремя спохватился.

— Ну, ты ведь тоже прошел войну героем и жив, — решила на этот раз взять реванш Женя.

— Я прошел войну солдатом.

По лицу ее пробежала тень. О ком она вспомнила?

Женя поспешно закончила свой рассказ:

— Городской сад «сорок на сорок», куда мы бегали на свидания, тоже не существует. Цымерманка, главная наша улица, — теперь там картошка растет.

— Итак, через полгода ты дипломированный историк. А дальше? — Я перевел речь на другое.

— А дальше? Выберем с Алексеем школу где-нибудь в лесном районе. На берегу речки. И будем стареть помаленьку.

— Перспектива, что и говорить, заманчивая. Тогда тебя уже здесь не встретишь.

— Приезжай в гости.

— Спасибо.

Сами того не желая, мы разговаривали с каким-то вызовом в голосе. И все из-за него, из-за Костюка этого.

— Ты надолго?

— Завтра в семь утра еду.

— Почему так срочно?

— Сам же удивлялся, как вырвалась, а теперь: «Почему так срочно?» Смешной ты…

Глаза ее потеплели, погладили меня по лицу, задержались на руках.

— Все такой же мурзилка, как и сто лет назад! И сейчас умудрился вымазаться в чернилах. А еще поэт, стихи пишешь, книги выпускаешь…

Леший с ним, с этим Костюком! За этот взгляд и улыбку я простил ей даже его.

…Мы пошли с Женей в столовку, пообедали, потом она отправилась добывать себе книги. И пока она ходила, я сидел и работал.

Женя возвратилась раньше, чем предполагала, и сказала, что должна срочно заняться служебными делами, а то завтра не уедешь. Она быстро сдала книги и еще раз на минутку присела рядом.

— Очень, очень я рада, что встретила тебя. Когда мы последний раз виделись? Полгода назад?

Да, мы виделись зимой, когда она приезжала на зачетную сессию. Договорились сходить в театр. Но там было очень холодно, еле досидели до конца спектакля.

— Когда еще встретимся?

— Верно, снова зимой.

— Снова через полгода. Как в добрых старых романах.

— Да, — легко засмеялась Женя.

Нет, ее не огорчал этот срок. Ну что ж. А я, разве я не спал ночами оттого, что не видел ее так долго? Нет же…

— Будь здоров, — протянула она руку. — И не провожай. Не надо.

— Спасибо тебе, — еще раз поблагодарил я за сегодняшнюю неожиданную радость.

— За что? — улыбнулась она, уже стоя на ступеньке лестницы. И сбежала вниз.

Я подошел к окну в коридоре — отсюда видно, как Женя переходит улицу. Постоял, пока она не скрылась в сквере.

Скрылась, как обычно, на полгода? На год?.. На столе меня ждала моя поэма. Все эти дни я был полон своими стихами. Они не отступали ни на шаг, не оставляли ни на минуту, роем кружились в голове.

Вот и сейчас я стоял у окна и, сам не замечая, говорил с собой стихами. Повторил их вслух и удивился: разве я сочинил эти строки? Разве на этом языке разговариваю с собой, со своими близкими? Что это означает? «Со to jest — pzzyjaźh albo Kochanie?..»

Чьи это стихи?

Я вспомнил их в переводе:

Если не вижу тебя, я не плачу.

Разума, встретив тебя, не утрачу.

Все ж если долго тебя не встречаю,

Жажду чего-то, о чем-то скучаю

И вопрошаю себя без ответа:

Дружба ли это? Любовь ли это?

Боже мой, строки Адама Мицкевича я готов был выдать за свои собственные!

Я вернулся в читальню и просидел до вечера, выходя только покурить.

Мысленно представлял, как приду в издательство, как постараюсь спокойно выслушать новые замечания редактора, наконец подпишу договор. С этим тут обычно не спешат, откладывают на следующий раз: еще не обговорили окончательно с начальством.

Задумался так, что и не заметил, как выкурил подряд три папиросы. Это как бы успокоило, и я снова подошел к окну, взглянул на улицу, на скверик, за которым исчезла Женя.

Исчезла на полгода? На год?

Стихи снова приходят мне в голову, снова толпятся в ней, и разобраться в них невозможно. Я даю им волю, и в этой сумятице опять овладевает мной недавняя неуверенность, сомнения.

…И вопрошаю себя без ответа:

Дружба ли это? Любовь ли это?

Кто его разберет, что это такое, когда и сам я не разобрался почти за двадцать лет таких же возникновений и исчезновений — на год, на полгода, на три года, на пять…

1958

ДОКТОР ВОЛКОВИЧ

Каждое утро в половине девятого к соседским воротам подкатывала бричка на рессорах с черным клеенчатым сиденьем. И каждый раз, всегда в одно и то же время, так точно, что можно без опаски проверять часы, в воротах появлялся мужчина. Невысокий и немолодой, когда хорошая погода, в белом полотняном костюме и соломенной шляпе. В дождь в воротах возникал черный прорезиненный плащ с поднятым капюшоном.

Следом за мужчиной, на шаг сзади, следовала собака. Большая, черная, с грустной преданностью в умных глазах. Усевшись в бричку, он приказывал:

— А ну, Цезарь, выполняй свой долг — на место.

Мудрый Цезарь знал, чего от него требуют, и покорно поворачивал, нажимал лапой на щеколду и скрывался за воротами.

Кучер дергал вожжи, и бричка трогалась с места. Обратно она возвращалась обычно после шести вечера.

Однако случалось, что ее не было и в семь часов, и в восемь, и позднее.

Тогда из зеленых ворот на улицу выходили невысокая, седая, с непокрытой головой женщина, белоголовый мальчик лет шести-семи и Цезарь. Какое-то время они стояли и поглядывали в ту сторону, куда утром покатила бричка. Не дождавшись, старушка, взяв за руку мальчика, уходила обратно во двор. Собака бежала за ними. А чуть позднее они снова выходили и снова не сводили глаз с того конца улицы.

Так повторялось не раз, пока у зеленых ворот не останавливалась знакомая бричка. Мужчина прощался с кучером и тяжелой походкой утомленного человека приближался к тем, кто, как бдительные стражи, караулили его у дома.

Он гладил по голове и целовал мальчика, что-то объяснял женщине, и она недовольно качала головой — выговаривала, должно быть, за опоздание. Потом они, взяв ребенка за руки, сопровождаемые Цезарем, скрывались за воротами.

Вечером, когда хозяин был дома, в их саду частенько грустила гитара и мужской голос жаловался: «Выхожу один я на дорогу…»

Голос был слабый, но еще слышались в нем отзвуки той молодой силы, которая когда-то