Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рай этот оказался адом, и, чтоб выбраться, из него, понадобилось изведать тягчайшую из человеческих мук — жизнь без родины.
За свою вину Павел Жаврыд жестоко поплатился, но родина простила его.
И вот теперь он стоит на крыльце своего дома — бродяга, скиталец, униженный, немолодой уже человек. Глаза выцвели, волосы поредели, и сам он словно пригнулся, стал ниже ростом. Стоит и ждет еще одного приговора: жены и детей — примут они его или нет?
Но дети спят. И ничего не знают. А жена, вместо того чтобы кинуться на шею и поливать слезами его так рано поседевшую голову, сидит, тоже без поры состарившаяся, и думает о чем-то своем.
Вспоминает, как двадцать четыре года назад в районе, на конференции, она встретилась с молодым учителем. И хотя на дворе уже стояла зима, казалось, васильки зацветали прямо на снегу — такие веселые, ярко-синие искры сыпались из его глаз, Пятнадцать верст в метель и вьюгу пешком он возвращался обратно, проводив ее до маленькой, занесенной снегами начальной школы, где она и жила.
А потом приходил каждую субботу — и тем же путем назад. Все было нипочем: ночь, полночь, а ему хоть бы что — обнимет на пороге, да разве лишь упрекнет взглядом: «Сердца у тебя нет. Выставлять человека в такую пору из дома… Не жалко меня?»
Но у нее было сердце такое, как и у него, горячее. Представила себе его одного в этом бездорожье, во тьме, и пожалела… С тех пор так и остались они вдвоем. Навсегда. А он вдруг взял да бросил их в самую тяжелую ночь, ушел от нее и от детей. И если б только от них…
Он видел, что его возвращение не принесло той радости, на которую надеялся. И в замешательстве, не зная, как объяснить эту ее холодность, ухватился за детей — они помогут ему вернуться в семью! Им нужен отец. Они смягчат ее сердце.
— Ну, расскажи мне, как вы жили тут одни. Или лучше пойдем, покажи ребят. Какие они теперь? Ты о них почему-то мало писала.
— Всего не напишешь.
Она не могла сказать ему тут, на пороге, что дети отказались от него. Отказались, глядя на страдания, выпавшие ей за то, что он, их отец, оказался слабым человеком.
Ни ей, ни детям ее никто не сказал: «Твой муж и ваш отец совершил преступление — он изменил и вам, и родине».
И ей и детям говорили иное: «Твой муж, ваш отец прятался на чердаке, когда мой муж и отец моих детей дрался и сложил свою голову под Москвой».
Нелегко было ей и детям слышать это.
Не раз во время игры в войну мальчишки принуждали ее сына быть тем, кем никто из них не хотел быть, — дезертиром, сдаваться в плен.
«Твой же отец убежал, удрал от наших». И ее ребят жестоко, в самое сердце, ранили эти слова.
Она не знала, так ли поступил ее муж. Помнила только его испуганный шепот, боязливый взгляд и суетливость в ту осеннюю ночь сорок первого года, когда он сказал, что был в окружении. А если бежал не из окружения, бежал из полка?..
Дети мучились из-за всего этого. Как-то старшая дочь Вика, прибежав с улицы вся в слезах, крикнула:
— Если наш отец предатель, я… я ненавижу его! Не хочу носить его имя!
И она, мать, не нашла слов, чтобы утешить ее.
— Спят они, ничего еще не знают. Пойдем разбудим: почему сами не написали мне ни разу?
— Отвыкли. Вика уже замужем. Андрей тоже взрослый.
— Вика замужем? Да ты что?
Она усмехнулась:
— В ее возрасте ты был тоже женат.
— Погоди, сколько же ей? Тогда было шесть. А прошло… Андрею двадцать первый, значит? Боже мой! С ума сойти можно! Вика замужем!..
— Тише, пускай спят.
— Да как же спать? Отец же вернулся.
— Давай прежде поговорим одни. А они пусть спят.
— Ты что, не рада мне? Может, я лишний здесь?
— В этом доме ты никогда не был лишним. А насчет радости — не подгоняй. Почти семнадцать лет я живу одна. Забыла, какая она есть, радость женская. Спрашиваешь про детей, обижаешься, что не бужу их. Для меня они все еще маленькие. До сих пор в моей памяти те ночи, когда глаз не могли сомкнуть от страха, жались ко мне: «Мамочка! Мамочка!» Я не знаю, где ты был тогда, когда горела наша школа, наш дом, все наше местечко. Когда немцы на мотоциклах, с овчарками гнали нас, как скотину, за железную дорогу расстреливать. Андрей не помнит, а Вика никогда не забудет ту ночь… Отбили нас партизаны. И командиром у них был знаешь кто? Наш математик, Дубовик. Помнишь, с Софьей Ивановной провожали вас на фронт? И как наткнулась она на тебя у нас дома, тогда, осенью сорок первого…
У партизан — после той страшной ночи не могли оставаться больше здесь — мы пережили блокаду. Я вынесла детей из болота распухшими от голода. Мы бы не выжили, если б не армия наша, не солдаты. Отдавали последний кусок хлеба… Я не знала про тебя ничего.
…А потом, когда кончилась война, когда все, кто остался жив, вернулись, а на тех, кто не возвратился, пришли похоронки… Тогда, ты думаешь, мы не ждали? Вестей от тебя или про тебя? Мы страшились их. И поэтому ни я, ни дети мои не знали, как оправдаться, когда нас упрекали те, кого война сделала вдовами, сиротами. Кто я была? Солдатка? Жена партизана? А дети мои? Кем был в войну их отец?
Я понимаю, что ты хочешь сказать: «Я вынес на чужбине тоже немало. Тоже хлебнул горя. И за это меня закон помиловал, вернул на родину». Все я понимаю… Но есть и еще один закон…
— Этот закон, неужели он и сейчас, через столько лет, не смягчит твое сердце?
— Я сейчас ничего не обещаю тебе. Поживи… Как дети, так и я…
1958
ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ
Солдат отошел от обочины к середине дороги и остановился, голосуя поднятой вверх рукой.
— Солдат, — еще издалека узнал шофер и замедлил ход. — Влезай, брат, подброшу! — остановил он машину. — Сами служили, знаем, почем фунт лиха.
Солдат ловко вскочил на подножку и очутился в теплой
