Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Непонятно все-таки.

Не отвечая, доктор продолжал, не отрывая глаз от верхушки тоненькой молодой березки, что росла рядом:

— В прошлом году в нашу больницу поступил больной моего примерно возраста, лет так под пятьдесят. Ответственный товарищ, в войну командир партизанского отряда. С пулей он встречался не раз и заплат, как мы называем, имел много. К нам его привели тоже старые раны. Была сделана срочная операция, однако сразу не принесла облегчения, и долгое время все мы были в полной растерянности, в чем причина. Медицинская ошибка или сама болезнь повела себя иначе, необычно.

У нашего больного были дочь и жена. Дочка такая, знаете, модная, столичная штучка, которая никак не могла выбрать времени посидеть лишний часок возле тяжелобольного отца. Она была студенткой-отличницей какого-то института, участвовала в каких-то там кружках, где-то с кем-то соревновалась. Это мать так оправдывала ее постоянную занятость. Отец избегал детальных характеристик, говорил коротко: «Приходила дочка», «Дочка принесла свежие газеты».

Сама жена работала, кажется, тоже в каком-то научно-исследовательском институте. Во всяком случае, мне так казалось. Эта высокая сухопарая женщина была всегда в строгом английском костюме, в очках и вдобавок курила. Когда я натыкался на нее в палате или в коридоре, не знаю почему, но мне всегда как-то знобко становилось, хотелось побыстрее с нею разминуться. Как, скажем, вот в летний день найдет туча на солнце — и сразу холодно, и ты не дождешься, когда снова прояснится небо.

Все посещения утомляли больного и даже больше — раздражали. Он прямо просил меня не пускать к нему никого. Я спросил, а как же с женой, он промолчал. У нее был круглосуточный пропуск. Я догадался, что с женой, по сути, самым близким человеком, ему тоже трудно. И мне казалось, что я даже знаю почему. Очень уж правильная была эта женщина, не по-женски твердая.

Я старый мясник, немало на своем веку имел дела с ножом, с человеческим телом, и слезами меня не больно тронешь. Но скажу вам, что женщина, которая никогда не плачет, меня пугает… замораживает.

…Когда больному стало легче, она ровным, спокойным голосом, в котором не менялась никогда ни одна нотка, рассказывала ему про дела у него на работе, про разные там заседания и бюро, про защиту чьей-то диссертации. Никто ни разу не слышал от нее тех иногда совсем бессвязных женских слов, которые нашему мужскому нутру куда ближе всех этих наукообразных разговоров.

Несомненно, по-своему она любила его. Чем же еще можно объяснить то, что она могла высидеть возле него сутки и не попросить подмены, не пожаловаться на усталость.

Наши женщины — персонал — удивлялись ее выдержке, но никому, уверен, не захотелось бы походить на нее.

Позднее, когда больной стал поправляться, я, наделенный властью главного врача, выполнил его просьбу и запретил ежедневные посещения даже близким.

Однажды — это было в начале июня — в кабинет ко мне вошла молодая женщина с букетом белых пионов и попросила разрешения навестить больного. Я не знал, кем можно считать эту молодую особу, и, памятуя о просьбе его, отказал, ссылаясь на строгие больничные законы, которые позволяют свидания только по воскресеньям. А сегодня среда… И так далее в этом духе.

Видно было, что она не умела ломиться напролом.

«Я не могу ждать так долго, — только и сказала упавшим голосом. — Не могу», — еще тише повторила она.

И я действительно почувствовал, что она не может ждать и не знает, как найти выход из этих железных больничных правил. Лоб ее пересекла глубокая морщина, которая сразу изменила оживленное лицо. Не отрывая глаз от стола, она машинально разглаживала рукой скатерть, я успел заметить слезы, которые она пыталась удержать.

В душе я уже решил позволить ей свидание, но что-то останавливало меня объявить об этом сразу, отступить. Пока она молчала, я искоса разглядывал ее. Выше среднего роста, статная, в простеньком платье. Легкие белые туфли и соломенная шляпка с букетиком полевых цветов дополняли незатейливый костюм, который как нельзя лучше подчеркивал выразительность неправильного, но очень милого лица, бледного от с трудом скрываемого волнения.

Невольно, совсем без нужды поправляя косы, уложенные на затылке тяжелым узлом, она подняла голову и, как бы отважившись (об этом свидетельствовал ее взгляд), с болью произнесла:

«Я не могу ждать до воскресенья… Я прошу вас, доктор, позвольте мне увидеться… Я специально приехала из другого города. Я не могу уехать, не увидев его, не могу ждать воскресенья. У меня дети остались дома…»

Она говорила быстро, сбиваясь и боясь, что я ничего не пойму и откажу ей.

Но я уже все понял. И молчал, потому что был сбит с толку своей догадкой. Правда, вглядевшись в ее лицо повнимательнее, я увидел, что она не так молода, как мне показалось вначале. Ей было лет тридцать пять, наверно. Но все равно…

«Хорошо, я устрою вам свидание», — поспешил я успокоить ее, опасаясь, что она не справится с собой, со своим отчаянием.

Правда, она сразу даже не поверила в такой быстрый поворот дела.

«Только имейте в виду, больной в тяжелом состоянии, он никого не хочет видеть», — совсем уже некстати предупредил я, сам не зная, зачем понадобилось такое предупреждение.

«Мне он будет рад!» — воскликнула она так уверенно, что я не удержался от улыбки. «Пойдемте быстрей!» — И она рванулась, забыв о том, что надо снять шляпку, надеть белый халат. «Про все забыла», — не попадая в рукава, призналась она. Сперва меня удивило, почему она не расспросила о нем, в каком он положении, а потом сообразил: не умея этого объяснить, она всерьез верила, что ее появление поможет ему, поставит на ноги.

Можно было позвать сестру или няню, распорядиться, чтобы ее провели в палату, но мне захотелось сделать это самому. Я собирался предупредить больного, по взглядом, в котором была немая просьба, она запретила мне это. Я отворил дверь и пропустил ее вперед.

Он лежал на спине, закрыв глаза. На легкий скрип дверей медленно повернул голову, и во взгляде его отразились испуг, неверие.

«Родной мой!» — забыв про пионы, протянула она навстречу ему руки. Пионы упали ей под ноги, и по этим белым цветам она так и пошла к нему с протянутыми руками. Он обнял ее, гладил по голове, которая мелко вздрагивала на его груди, и повторял только два слова: «Девочка моя!»

— Пикантный момент. Надеюсь, вы, как джентльмен, своевременно ретировались, — не удержался актер, поднося спичку к потухшей