Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Я не шелохнусь, боюсь спугнуть его тяжкие мысли.

— Гляди, голубка, — вдруг словно пробудился дядька Иван, — как люди отстроились! Не улица, Невский в Петрограде. (Дядька помнит еще тот Петроград, когда там он грузчиком был. Давно.) А когда мы весной в сорок шестом с Гришкой, зятем, фундамент клали под свою хату, вот тут, — он показывает рукой за изгородь, — насколько хватало глаз, все проволока колючая. Лагерь был. Наших военнопленных содержали здесь.

Дядька Иван тяжело вздыхает и снова молчит — двое сыновей его не вернулись с войны. Кто знает, может, за такой колючей проволокой и они нашли свою смерть…

— А как построились, я сказал своим: «Давайте сад сажать». На смех меня подняли: «Когда ты этих яблок дождешься?!» А я им: «Может, я и не дождусь, так вы и ваши дети дождутся». «Сажай», — говорят. Ну, я и взялся. Не поверишь, все эти прищепы — деревья теперь уже — за четыре версты на себе носил. Был у меня друг садовник, так он мне этот сад задарма дал. Помер летом. Не такой еще и старый, лет на пять моложе, чем я. А вот я живу, еще и яблок дождался.

Глаза у дядьки Ивана светлеют. Он осторожно окапывает молодую яблоньку и говорит, уже обращаясь не ко мне, а к ней:

— Вот и ты выросла, и ты угостила старика яблоками. А они, дураки, думали, дед так быстро скапустится.

Нелегко дядьке Ивану живется при дочери. Все не так, все не по ее: то не так сказал, не так сел, пенсии за сынов-фронтовиков не добился.

И хотя чужим, лишним чувствует себя дядька Иван в невеселом дочкином доме, есть у него и здесь радость — Нинка, внучка самая младшая. Старшие никогда не упустят огрызнуться, подхихикнуть над дедом: то очки спрячут, то шапку перевесят на другой гвоздь, и дед полдня ходит и никак не отыщет.

А Нинка… Как котенок, ласковая, трехлетняя лакомка, заберется на колени, обхватит за шею и прижмется щечкой к жесткой щетине дедовской.

— Что ты мне принес?

— Ишь повадилась. Ничего не принес, — пробует он надуть внучку.

— Принес, принес! Покажи карманы! — Две проворные, как белки, ручонки шныряют по карманам длинного стариковского пиджака и обязательно что-нибудь да выудят — то конфетку, то пряник. — Ага, что я сказала! — в восторге пританцовывает Нинка.

— Козленочек ты мой, — гладит светлую внучкину головку дед.

— Расскажи мне сказку.

Но дед не любит сказок. Он любит рассказывать о том, что может быть вправду.

— Вот придет весна, потеплеет, и некогда будет рассиживаться с тобой деду. Возьмет тогда он пилу, возьмет топор, рубанок и пойдет, как и каждую весну. Работы нам с тобой, внучка, хватит. Одних рук мало будет. И туда покличут, и сюда. Тогда мы с тобой, внучка, заживем знаешь как. Тогда каждый день буду гостинцы носить. Подожди, пусть только потеплеет, пусть весна придет.

Я слушаю их разговор, и мне самой страшно хочется, чтобы скорей потеплело, чтобы скорей снова пришла весна, чтобы скорей люди стали строиться. Тогда снова отдохнут руки и душа старого дядьки Ивана.

1957

ЗА ОКНОМ ЧЕРЕМУХА

20 апреля

«Дружище Левон!

Женщины, когда они отвечают с опозданием на полгода, „в первых строках своего письма“ объясняют причину молчания, а затем уже просят извинения.

Твой покорный слуга, как тебе известно, не женщина. Поэтому разреши выложить самую что ни на есть правду: не писал просто потому, что не хотелось писать.

А о чем, собственно говоря, и было писать? О том, что каждый вечер проверяю гору тетрадок и составляю планы уроков? Ты и сам это знаешь. Что работа моя не доставляет такого уж удовольствия? Об этом тоже ты слыхал уже. Что собрался жениться, да никак не подберу себе пару, хотя женский элемент и преобладает у нас в два раза…

Завидую я тебе, черт полосатый! Окопался себе в столице, сдаешь кандидатский, и, глядишь, годика через два будет и местечко в науке уютное, и квартира в Минске со всеми удобствами. Ну, а жена ко всему этому приложится. У меня, друг, иное дело. Мне выпала планида сельского учителя.

Правда, в начале года предлагали место инспектора в районо. Работенка не пыльная (что ни говори, чужие двойки не то что собственные). Вдобавок к этой должности полагались еще рысак и бричка — транспорт, предусмотренный по штату „на просвещение“.

Но я отверг все эти блага служебные, сославшись на то, что предпочитаю сам совершать ошибки и сам исправлять их, чем строчить сопроводилки о чужих ошибках и чужих успехах…

Вот, брат, такие дела. Сегодня двадцатое апреля, а за окном такая круговерть, что на улицу носа не высунешь. Валит снег, а сверху его поливает дождь. Погодка! А у меня нынче, как изъяснялся некогда наш профорг Женька Козлов, мероприятие. Тебе и в голову не приходит, что Аркадий Бусел включился в театральную жизнь. А я вдруг под старость откопал в себе талант. По театральной разнарядке времен драматурга Островского — не более не менее — герой-любовник (не представляешь, какая у нас самодеятельность: и школьная, и колхозная вместе). Репертуар только в ногу не идет со мхатовским. Ну а бывает, что нехватка кого или захворает наш комик, я и тут потрафляю. Словом, разносторонний талант!

Хотя сегодня я охотно отказался бы от всего этого. Валялся бы на кушетке, проглядывая газеты за неделю и ни о чем не думая.

Но сегодня мы должны выступать на районном совещании передовиков сельского хозяйства, иначе говоря — должны трястись, чтобы попасть туда, двадцать километров на грузовике один бог знает по какой погоде.

Вот так оно и есть: идут уже артисты по мою душу. А я еще надеялся… вдруг да отменят… Прощай, Левон, боюсь, как бы следующего моего письма тебе не пришлось ожидать еще с полгода».

21 апреля. Три часа ночи

«…Смог бы ты, Левон, определить, что такое человеческое счастье? Нет, брат, эта задача не по плечу тебе. Это тебе не диссертация. Если и есть такой человек, который может на этот вопрос ответить, — это я. Только я один!

Вот слушай, что это, от слова до слова:

„Милый друг! Сегодня такой чудесный день, что я не могу удержаться, пишу всем своим друзьям, чтобы поздравить их с этой красотою, с весной.

Я выставила раму и открыла окно. Навстречу мне потянулись упругие ветки сирени. Я осторожно глажу набрякшие почки и подношу к губам. Они горьковато-холодные, ароматные, живые… Свое чувство я